Примета была плохой. Петроний Максимус утешал себя мыслью, что теперь его жизнь изменилась, и как новый правитель находится под защитой божественных сил, всегда посылавших ему удачу.

Однако жизнь изменилась не так, как ему хотелось. Добившись власти, он не обрел ничего кроме страха. Телохранители сопровождали его повсюду — портили аппетит, наблюдая за трапезой, залезали к нему в купальню, по нескольку раз подходили к постели, пробуждая своими шагами. Вначале это казалось необходимой мерой, но потом превратилось в пытку. Петроний Максимус изнывал под императорской ношей. В Константинополе его не признали правителем Запада. Желая утвердиться на троне, он почти насильно женился на вдове убитого императора Валентиниана, разорвал помолвку её старшей дочери с сыном вандальского короля и выдал за своего, посадив его рядом с собой соправителем.

— Авит поехал к торингам. Они поддержат нас против вандалов, — успокаивал Петроний Максимус сына, но торинги отчего-то медлили, а вандалы, напротив, были уже в пути. Разорванная помолвка оскорбила их короля, и вскоре стало понятно, что вандальское войско объявится в Риме еще до того, как торинги покинут Толозу и двинутся на подмогу.

— Придется оставить Рим, другого выхода нет. Предлагаю сделать это как можно скорее. — Петроний Максимус произнес это трижды. Сначала в спальне Лицинии Евдоксии, затем в Сенате и напоследок в комнате сына — единственного человека, кто согласился с его решением и ринулся собираться в дорогу.

*

В покоях новопровозглашенного римского императора было сумрачно и пусто. Холодный мрамор отливал белизной. Золото, бронзу и все, что можно нести, упаковали в мешки и отнесли на повозки. Сдернули даже занавеси, чтобы вывесить их новом месте.

Оглядевшись по сторонам, Петроний Максимус вдруг заметил, что остался один. Вот только что в зале толпились телохранители, носильщики, слуги, и вдруг — никого.

Куда они все подевались?..

— Оптила? — воскликнул Петроний Максимус, заметив в дальнем проеме фигуру телохранителя, которого узнал по приметной броне, но тот, не откликнувшись, молча, направился прямо к нему. На голову он набросил черный покров да к тому же нагнул её так, что виднелась лишь борода.

— Все готово? Пора отправляться в путь? — повысил голос Петроний Максимус и вновь не получил ответа. От этого ему стало малость не по себе. Не то, чтобы он не доверял своему сообщнику, но в его суровом молчании чувствовалась угроза, от которой похолодело внутри.

— Что-то случилось? Что? Отвечай! — потребовал Петроний Максимус.

Телохранитель остановился и поднял голову. Это был не Оптила. Это был Аэций.

Сердце Петрония Максимуса ухнуло вниз.

Призрак магистра армии стоял перед ним как живой. Явился забрать в преисподнюю? Как на всех этих красочных зрелищах, где надевают в жуткие маски и пугают зрителей воздаянием за грехи.

— Я безвинен, безвинен, — пролепетал Петроний Максимус, теряя рассудок от ужаса. — Убивали другие, но за ними стоял император, — продолжил он, видя, что призрак ему внимает. — Валентиниан вдохновился маской убийцы. Увидел её на каком-то из представлений, когда был мальчишкой, и захотел такую же для себя. Это он приказал убить Констанция Феликса. А потом ополчился на вас, на Гонорию, на вашего сына. Подсунул ему ядовитое зелье. Клянусь, я не знал, что так будет. Считал, что он божество, и, словно раб, исполнял его волю. А «божеству» нужны были жертвы. Для него это стало забавой, доказательством своего величия…

Во время своих оправданий, которые сыпались с языка как горох, Петроний Максимус медленно отступал к огромной напольной вазе, стоявшей у входа в зал. Аэцию приходилось двигаться следом, и в какой-то момент они поравнялись с вазой. Петроний Максимус, проявив небывалую ловкость, качнул её, уцепившись за край руками, и она полетела в Аэция, заставив отпрянуть в сторону.

Раздался грохот. Ваза разбилась вдребезги, а Петроний Максимус стремглав помчался по черному от теней коридору.

*

— Где он?

— Скачет к воротам, — ответил начальник стражи. — Не ходите туда. Там столько народа. Затопчут. Я послал на ворота верных людей, мимо них не проскочит.

— Дай мне коня, — приказал Аэций, надевая шлем. — Не хочу, чтоб его растерзали толпой. Пусть лучше судят.

*

Возле ворот, действительно, собралась толпа. Когда Аэций подъехал — все было кончено. Тело Петрония Максимуса подвесили за ноги и творили бесчинства — плевали в него, кидались грязью. Какие-то двое задир ругались между собой, чей камень пробил узурпатору голову.

Аэцию стало тошно от всей этой злобы, что его окружала. На войне понятно, от крови люди звереют. А тут… Утихомирить волну, которая поднялась, Авиту, как новому императору, будет непросто, она лишь предвестник грядущего шторма. Ну, ничего. Король вандалов поможет ему навести порядок. Правда, попросит за это немалую цену. А пока он не прибыл со своими войсками, в Риме начнется неразбериха, грабеж и убийства. Их спишут потом на вандалов, как это бывает обычно, когда навести порядок приходит чужая армия.

Отголоски происходящего в Риме достигнут и других городов. Надо скорее ехать в Равенну, забрать Пелагею и сына и увезти их подальше. Оптила предупредил, что они скрываются в доме, который когда-то принадлежал Аэцию, а теперь находится в собственности одного из его соратников — Рицимера.

Начало лета 455. Равенна

Здесь было зелено, солнечно и спокойно. Никто не признал Аэция в старике с округлой внушительной бородой и длинными волосами, одетого в черное рубище и подпоясанного веревкой. Он шел босиком, опираясь на суковатую палку, довольно крепкую, если использовать как оружие, но кроме бродячих собак никому и в голову не пришло обратить на него внимание. Аэций бросил собакам кусок пирога, и те завиляли хвостами. А, может, вспомнили его запах и поэтому отнеслись дружелюбно. Собаки ведь именно так различают людей.

Когда-то, приезжая в Равенну, Аэций чувствовал себя чужаком. Теперь он был частью простого люда, на который раньше смотрел снисходительно свысока, как на тех, кто живет в тишине и покое лишь потому, что такие, как он, воюют по локоть в крови. Для них война — это чья-то чужая распря. А то, что там, далеко, на полях сражений, решается их судьба, они никогда не поймут, пока не коснется самих.

Аэций старался не думать о том, что их ждет. Никто из них не скорбел, когда объявили о смерти магистра армии. Никто не вышел почтить его память и выразить гнев императору. Аэций привык сносить удар за ударом, но даже предательство императора не ранило его так, как равнодушие тех, чье спокойствие он столько времени защищал.

За деревьями показался домик Зеркона. Красная крыша, ставни на окнах. Аэций знал, что Зеркон вернулся в Равенну и направился прямо к нему. Хотел послать его к Пелагее, а то ведь она и подумать не может, что мужа спасли.

*

Домик стоял не заперт. Внутри загустела темень, и пахло гнилью. В спальне виднелось бесформенное пятно, напоминавшее силуэт человека. Аэций вошел, бесшумно ступая по грязному полу. С собой он принес светильник, но огонек был слаб. Пришлось подойти к постели, чтобы увидеть того, кто на ней лежит.

Аэций придвинул светильник ближе.

Зеркон. Застыл с полузакрытыми веками и безвольно раззявленным ртом.

Неужели мертв…

Рядом на грязном полу валялся железный кубок. Под ним темнело пятно от вина.

Отравили ядом?

Аэций нагнулся. Подобрал валявшийся кубок и вдруг увидел, что глаза Зеркона распахнуты настежь и смотрят на него ошеломленным взглядом.

— Не бойся, я не призрак, — тихо сказал Аэций.

— А кто? — так же тихо ответил карлик.

— Тот же, кто и обычно. Флавий Аэций.

— Так это… не сон? Вы воскресли? — Зеркон, похоже, был слишком пьян, чтобы мыслить разумно.

Объясняться с ним было некогда.

— Выжил, воскрес, уцелел. Называй как угодно. Сейчас не до этого. Мне нужна твоя помощь.