– Был в районной редакции.

– Наверное, переспал на подшивках газет у Карпа Петровича.

Карп Хрустальный, редактор газеты, был давний приятель Андрияна Агафоновича по совместной охоте и рыбалке.

– Не смейся, батя. Мне даже тот писатель Петр Иванович советовал в литературный институт поступить, – признался Агафон.

– Это за какие же такие таланты?

– Читал мои рассказы и стихи.

– И где же были напечатаны эти шедевры?

– Стих – в стенной газете. А фельетон… – Агафон протянул отцу газету.

– Недурно! – прочитав фельетон, проговорил Андриян Агафонович. В голосе отца слышались гордость и одобрение умной, не лишенной юмора заметки. – Ну, а как же автодорожный институт?

– Времена, батя, меняются. Хочу в полиграфический…

– Тогда дай мне прочитать всю твою писанину. – Отец знал, что переспорить сына можно только на фактах.

Ознакомившись с литературными опытами Агафона, Андриян Агафонович одобрил их и на другой день позвонил Карпу Хрустальному. Так Гошку приняли литературным сотрудником в районную газету.

За ту первую и настоящую в своей жизни работу Агафон ухватился с присущим ему азартом и темпераментом. За пять месяцев он увидел столько, сколько другой не увидит за пять лет. Такова уж газетная работа. Агафон весь свой район излазил вдоль и поперек. Мало того, часто пересекал границы соседних районов и выхватывал из жизни, как ему казалось, самый острый и злободневный материал. После каждой поездки он выкладывал на стол хитрого, оборотистого редактора пачку едких, как ему казалось, и убийственных для плохих хозяйственников заметок и фельетонов. Кого бы ни критиковал Агафон, получалось, слишком ругательно и многословно – словом, пока неумело и сыро. Правда, иногда ему удавалось написать деловую, броскую статью с хорошими мыслями и меткими наблюдениями, но тут на пути стоял редактор газеты Карп Хрустальный. Из статьи на десять страниц он выкраивал заметочку на четыре абзаца. Ловко орудуя редакторскими ножницами, он говорил растерянному корреспонденту:

– Ты самый трудяга, сотрудник, любовь моя! Но твои статьи и фельетончики похожи на не допеченную в золе картошку… Их надо раскусывать железными зубками, да осторожненько, чтобы не сломать… А у меня еще, парнишечка, все зубки пока свои костяные, и я вовсе не хочу их терять, да и не желаю в саже пачкаться… А у тебя, крошка моя, сплошная копоть!

– Все, что я здесь написал, Карп Петрович, истинная правда! – возмущался Агафон.

– Это не тот фаянс, дитятко мое! Если все, что ты пишешь, я буду печатать, то меня вызовут туда и скажут, шо дядя редактор шутит… мне вырвут зубки, а из твоих капилляров выпустят всю дурную кровь… У тебя, парень, слишком много этой нездоровой крови.

– А вы беззубый, как и ваша газета. Почитайте, как с этими замазушниками и показушниками расправляются «Известия» и «Комсомольская правда».

– Москва не Калязин, мой птенчик, а Калязин не Москва! – пустословил Хрустальный. – В Москве снял телефонную трубочку да и согласовал. Можно утрясти любую щекотливую темку. А мы же, дружочек, только районный масштаб! Мы не можем кувыркаться через свою голову. Тебе еще просто не хватает политической зрелости.

– Подождите, скоро дозрею и тогда уж докажу! – грозил Агафон и уходил.

Он снова брал командировку, мотался с фотоаппаратом по району, заводил знакомство с механизаторами, иногда целыми днями практиковался водить тракторы и автомашины. Тут очень пригодились трудовые навыки, привитые еще в школе и техникуме. Вождение машин он освоил удивительно быстро и даже во время уборочной подменял возивших на элеватор зерно шоферов. Дружба с шоферами, трактористами, бригадирами, животноводами давала свежие, яркие факты. Карп Хрустальный радовался, подмигивал Агафону, хлопал его по плечу и безжалостно перекраивал своими ножницами положенные на его стол статьи, доводя Агафона до белого каления. А тот все писал и писал, просиживая до рассвета, стучал на машинке сначала одним пальцем, потом двумя, а вскоре овладел этим искусством не хуже заправской машинистки, Послал несколько статей в областную газету. Два самых острейших материала по разоблачению очковтирателей «толкнул» в центральные органы. Но ни из области, ни из центра ответов не было. Парень и понятия не имел, что тогда редакции всех газет, как центральных, так и областных, стихийно были завалены такими материалами.

Однажды Агафон несколько дней ездил по району, проверяя жалобы колхозников на сектантов. Собрав материал, он написал большую статью – писал ее вдумчиво и горячо.

Прочитав написанное, Карп Хрустальный покрутил своей лохматой башкой и, беря авторучку, проговорил:

– А вы знаете, черт побери, тут уже что-то есть. Вы скоро, приятель, научитесь печь настоящий картофель… Пойдет материальчик, пойдет!

– Когда? – чувствуя под рубашкой приглушенный стук сердца, спросил Агафон.

– В следующий номер. Только мы его слегка подсократим, аккуратненько выправим и залпом грохнем по мракобесию…

Самописка Карпа Хрустального так быстро и резко забегала по печатным строчкам, что у Агафона от негодования захватило дух. Бережно и чисто отработанный материал стал превращаться в лохмотья. Агафон ерошил волосы. Казалось, что ручка редактора вонзается ему в сердце, которое только что так радостно трепетало… Разгневанный и взлохмаченный, как сам Карп Хрустальный, Агафон вскочил со стула, сграбастал со стола статью и, свернув ее жгутом, сунул в карман.

Редактор, подняв с носа очки, смотрел на взбешенного сотрудника ошалелыми, широко раскрытыми глазами. Спросил тихо и зловеще:

– Это что такое?

– Все, Карп Петрович, все! Если бы вы были немножко помоложе… – Гнев Агафона вдруг перешел в неистребимое мальчишеское озорство, удержать которое не было никакой возможности. – Если бы вы были хоть чуточку моложе да посильнее, я бы вас отредактировал и выправил на всю полосу.

Гошка выхватил из кармана жгут смятой бумаги, стукнул им по краю стола и добавил:

– Будьте здоровеньки, товарищ Хрустальный, и скажите спасибо, что я еще сегодня добрый!..

Уже не помня себя, носком огромного ялового сапога Агафон задел стул, где только что сидел, и неловко откинул его чуть ли не до самой стены. Стул с грохотом шлепнулся на пол.

Вот так неожиданно и несуразно закончилась газетная карьера Гошки Чертыковцева.

Была уже осень. Пароход «Селигер», на котором возвращался Агафон, медленно приближался к пристани Большая Волга, шлепая лопастями колес. Дул северо-западный ветер, косо брызгал на палубу дождь. На волжских островках березняк скучно оголился, опустели берега с жалким, скрюченным ивняком, корявой ольхой и лещиной. На серо-свинцовых волнах не было видно крутоносых чаек и черных быстрокрылых стрижей, а только уныло и одиноко покачивались бакены.

Подплывая к пристани, Агафон заметил, что его встречает вся семья. Он еще не знал, что Карп Хрустальный успел позвонить отцу и рассказал о всех художествах сынка. Родитель с батожком в руках ожидал у входа. В сторонке, у забора, кутаясь в теплую оренбургскую шаль, стояла Клавдия Кузьминична, чуть подальше маячил Митька. «Цепочкой выстроились, будто я удирать собираюсь», – с горечью подумал Агафон. Теперь он уже не сомневался, что дома все известно. Это видно было по недобро опущенным отцовским усам и грустно согнувшейся фигуре матери, а братишка сунул в карман кулачки, словно прятал там полученную в школе двойку.

– Ну, пошли, – едва кивнув на приветствие сына, чуть ли не одними губами проговорил Андриян Агафонович.

Мать прижалась к лицу сына холодной щекой, еще плотнее поджала губы и нервно обернула конец платка вокруг шеи. Она пошла рядом, ни о чем пока не спрашивая. Отец размахивал полами синего прорезиненного плаща и, опираясь на суковатый батожок, размашисто шагал впереди – он даже ни разу не оглянулся на свое провинившееся чадо.

– Как же это, Гоша, у тебя получилось? – не выдержав напряженного молчания, спросила Клавдия Кузьминична.

– Ничего особенного не случилось, мама, – ответил Агафон. Ему жаль было мать и хотелось ее успокоить. Хмурая и нарочитая отцовская надменность раздражала и обостряла чувство внутреннего сопротивления. Хотелось возражать, спорить, защищаться.