Видя, что бумажка чудодейственно сработала, Агафон решил закрепить успех; верным и ловким способом бывалого газетчика, нанося удар неожиданно по самому чувствительному месту, продолжал тоном хлесткой передовицы:

– Это мероприятие, Захар Петрович, поднимает вас на высшую ступеньку партийной сознательности. Попадись такой великолепный материал специальному корреспонденту, он вас на всю страну героем сделает. Если говорить по-честному, – увлекаясь все больше и больше, прочувствованно говорил Агафон, – это же настоящее коммунистическое начало! Ведь девчата борются у вас за звание ударников коммунистического труда. Теперь вам и карты в руки. Они потянут любое обязательство и выполнят его с честью. Вот так я это все понимаю, Захар Петрович, а не формально.

Пальцев не настолько был глуп, чтобы не понять, куда повернул свое самоуправство этот хитроумный парень и как ловко использовал его словесную оплошку. Комсомольским протоколом прикрылся и молодежь взбудоражил. Одним словом, поставил его перед таким фактом, что поломать все вместе с кухонной плитой – значило полезть на рожон. Тягостное ощущение того, что он очутился в этом деле на задворках, не покидало его, да и хоромину было отчаянно жаль. Даже одного дня не пришлось посидеть и понаслаждаться административным уютом, который создал чуть ли не своими руками и все ждал, когда краска подсохнет, и вот дождался… Гнев его постепенно остыл, но усталый мозг плохо соображал, хотя щекотливое положение, в котором он очутился, требовало ясного и четкого ответа. Сунув черенок плетки за широкий кожаный ремень, он достал папироску, закурил и, туша спичку, проговорил с откровенной издевкой:

– Наверное, так дураков и перевоспитывают…

Склонив голову, Агафон промолчал. Да и что он мог сказать? Победа была полной.

– Но ты, Чертыковцев, все-таки порядочный стервец. С тобой надо ухо востро держать… Ладно уж, не оправдывайся!..

Встал, смял окурок в жестких пальцах и ушел. Грохнул дверью, точно из ружья выстрелил.

Агафон видел в окно, как навстречу управляющему выскочила Тамара, а с нею еще одна девушка, доярка Люба, бойкая, простоволосая. Обступили его с двух сторон и начали тянуть в столовую, предлагая отведать оладышков. Он отмахнулся от них, вскочил на коня и помчался в направлении фермы.

В стекла комнаты билась дрожащая розоватая полоска вечернего заката. В прокуренную контору хлынул голубоватый холодный воздух. За сыртом дремотно синели близкие горы, задернутые сизым, дымчатым маревом. Воздух был пропитан запахом горячего кизяка и весенней прелостью. Из-за стены доносились приятно возбуждающий смех девушек и веселые выкрики. Агафон, еще голодный, подавляя едва уловимое чувство неудовлетворенности своей победой и глубоко ушедшую внутрь тоску, закрыл окно и пошел заканчивать ужин.

Почти весь следующий день, томясь и изнывая от душевной боли, Ульяна провела на пыльной подножке широкорядной сеялки. До предела утомив себя, добилась от механизаторов, чтобы сев на этом участке был закончен досрочно. Отпустив трактористов и прицепщиков домой, сама тоже быстренько собралась и уехала в Дрожжевку. Был канун воскресенья. Издавна было заведено, что в этот день они приезжали с Мартой в дом родителей, где их всякий раз ожидали горячая ванна и добрый, покойный семейный уют. Сестры радостно встречались, старались услужить друг другу и поведать тайные девичьи радости и невзгоды.

Помывшись, Ульяна накинула на плечи свой любимый старенький халат, в котором встретила тогда Гошку, вошла в их общую с Мартой комнату, включила рефлектор и начала сушить влажные, светло рассыпавшиеся по плечам волосы.

В кухне топилась плита, слышно было, как гудели и жарко пылали сухие дрова. Вкусно пахло ужином. Мать, как обычно, готовила что-то для дочек, их любимое. Отец после операции все еще прихварывал и лежал у себя в спальне. Марта, любившая подолгу мыться, продолжала плескаться в ванне.

Вяло перебирая руками мягкие волосы, Ульяна думала: сказать ли Марте, какая история приключилась с Гошкой и ею самой? Правда, он очень просил ее вчера никому об этом не говорить. Ульяна хотя и обещала, но заранее чувствовала, что от Марты ничего утаивать не станет. Да и как тут можно молчать, когда при виде этой самой комнаты зареветь хочется. Здесь ведь наделяла она его поцелуями и за папу и за маму.

Наконец в длинном зеленом халате вошла Марта, пристроилась на диване рядом с Ульяной, розовая, свежая, строго красивая, и ласково потрепала ее за подбородок.

Ульяна вдруг уткнулась лицом в ее теплую грудь и обняла за шею. Марта почувствовала, как у сестренки нервно передернулись плечи.

– Ты что, Улишка-глупышка? – поднимая ее заплаканное лицо, удивленно и участливо спросила Марта.

– Даже не знаю, с чего начать, – смахивая с длинных ресниц слезинки, вздохнула Ульяна.

– Начни с того, что есть! Дай-ка я вытру твои соленые капельки. Уверена, что это какой-нибудь пустячок, дорогая, – горячо целуя сестру, ласково проговорила Марта.

– О-о-о! Если бы так!

Ульяна подробно рассказала, как Гошка получил письма, что у него произошло на Большой Волге и чем все закончилось. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу, и долго молчали. Вечерний свет мягко падал через широкое окно и тепло ложился на взволнованные лица девушек. На столе дремали альбомы, цветные шкатулочки и другие безделушки в виде веселых матерчатых собачек и маленьких куколок, свидетельниц недавнего ее легкомыслия. Ульяне даже смотреть на них сейчас было стыдно.

– Ну и Фош-Агафош! – наконец воскликнула Марта. – Никогда бы не подумала!

– Он так переживает, – прошептала Ульяна.

– Еще бы! – Марта вскинула руки и начала сердито взбивать сохнущие волосы.

– Когда он вошел в контору, у него лицо было зеленое, как купорос.

Ульяна никак не могла отделаться от своего первого определения цвета лица Агафона и тяжелого несчастного взгляда, каким он тогда на нее смотрел.

– А я-то поверила, что и он меня любит… – прошептала она.

– Ты увидела, что он запутался, ну и выдумала себе любовь. Вздор! – отрывисто и резко проговорила Марта. – Где же и когда ты с ним объяснилась?

– Вот здесь, в этой комнате, – призналась Ульяна. – Мне его очень жаль, Марта, хоть он и гнус, – продолжила она.

– Ну, мало ли что он может сказать тебе, – слабо возразила Марта и тут же добавила: – Ты не должна принимать близко к сердцу. Разумеется, всем нам неприятно, но…

Она не договорила и отвернулась.

– Не будь эгоисткой, Марта. Сейчас, если хочешь знать, я ему нужна больше, чем когда-либо. Это я хорошо понимаю. А раз нужна, мне тысячу раз приятно быть полезной, да еще в такое нелегкое для него время. Ты, конечно, можешь смеяться, считать меня дурочкой, но я не вижу и не чувствую в своих поступках и мыслях ничего греховного и страшного. Ты меня понимаешь?

Упираясь подбородком в приподнятые колени, Ульяна говорила тихо, медленно, со страстным внутренним убеждением, без всякого намерения подчеркивала значимость каждого слова. Глаза девушки светились то радостью, то надеждой, то глубокой, личной, впервые пережитой душевной невзгодой.

– Ты можешь меня понять? – настойчиво переспросила она.

– Еще бы не понять! Ах, Улишка-глупышка! Мне ведь самой до смерти жалко этого противного Гошку! – невольно созналась она.

– Я знала же, что у тебя доброе сердце, Марта. Ты прелесть! – Ульяна обняла сестру за плечи.

– Уж доброе… А сама только что назвала эгоисткой…

– Это все не то, Марта, совсем не то, – запротестовала Ульяна. – Я-то уж знаю, почему тебе жалко Гошку.

– Почему?

– Язычок мой давно уже чешется, да боюсь сказать… Ты только не сердись, Мартышка, я ведь так просто фантазирую и ни капельки не ревную, – видя, что сестра покраснела и растерялась, проговорила Ульяна.

Вошла мать и позвала дочерей ужинать.

– Не скажем нашим про Гошку, – поднимаясь с дивана, шепнула Ульяна. – Он меня очень просил и вообще…