Девушки плотно обступили Тамару. Над отверстием дрожал обрывок бумаги, оттого и чудилось, что выразительный, в темных ресницах глаз недобро подмигивает.

– Не надо бы, девчата, трогать, – вдруг тихо заговорила подошедшая Настя. Лицо ее посуровело, морщинки сдвинулись к переносице.

– Почему не надо? Ясно, чей-то портрет. Мы пригвоздим его на самом видном месте. Может, тут космонавт или артист какой нарисован.

– Нет, девочки. Лучше уж не трогать. Захар Петров прибрал. Это его вещь.

– Уж раз в апартамент въехали… – Щелкнули ножницы, оказавшиеся у кого-то под рукой. Концы отсеченной шпагатины разъехались, жесткая бумага поползла, зашуршала грубо оборванными краями, медленно обнажая внушительно яркий мундир. Весело щебетавшие девушки притихли. На столе в хаотическом нагромождении бумаг лежал красочный, со всеми регалиями, слегка запыленный портрет генералиссимуса Сталина.

За окном сверкало солнце, все жарче нагревая чисто вымытые стекла.

– А орден Победы, девочки, как всамделишный, – прошептал кто-то. Ветер качнул на окне занавеску, и набежавшая тень спугнула теплый весенний луч, тлевший на четко выписанном ордене. Разглядывали долго, пристально, с затаенным любопытством, еще не сознавая толком, что мудрой и лукавой судьбе, видно, было угодно напомнить им о грозной и неповторимой эпохе, о которой у них, неоперенышей, было пока смутное и трепетное представление.

Громко хлопнула дверь. Увидев вошедшего Агафона, Тамара попробовала снова завернуть портрет, но твердая, усохшая бумага топорщилась, открывая то лицо с чуть прищуренным, отдаленно знакомым взглядом, то краску мундира, то золоченые на петлицах звезды.

– Где откопали? – спросил Агафон.

– Тут был, в шкафу, в нижнем ящике.

– Захар Петров наказывал мне не трогать… – Настя смущенно умолкла.

– Хорошо. Раз уж он наказывал, к нему в стол и спрячем…

Агафон связал концы обрезанной веревочки и стал помогать Тамаре завертывать портрет, придерживая рваные края бумаги. Обертка упорно продолжала коробиться, и сама рама, казалось, не хотела укладываться, а веревочка оказалась коротка.

– А кто шпагатину вздумал обстригнуть? – с досадой спросила Тамара, забыв, что она первая проковыряла дырку. И другая виновница не откликнулась…

За какой-то час ловкие девичьи руки превратили хоромину Пальцева в отличную, блиставшую чистотой столовую. Появились плошки с цветами, перенесенные из общежития и от Насти, согласившейся помочь девушкам в стряпне и хозяйственном руководстве.

Агафон пытался было помогать Архипу в устройстве плиты, но его оттеснили Тамара и Настя. Как более опытные, они сами таскали глину и месили ее в старом деревянном корыте. Кирпичную грудку сложили быстро и вмазали привезенную с фермы плиту. Еще до заката солнца печку успели просушить и несколько раз легонько протопили.

Вечером девушки пригласили Агафона на ужин. Когда он вошел в столовую, на раскаленной докрасна плите в кастрюлях кипел и пенился розовым цветом ароматный борщ, на противне румяно потрескивала жиром аппетитно поджаренная картошка. Агафону наложили в большую тарелку оладий и пригласили к столу.

У плиты орудовала Анастасия Панкратовна как главная стряпуха; ей помогала высокая, в белом халате, раскрасневшаяся, похожая своей солидностью на доктора, быстрая и энергичная Тамара. Остальные девушки, пришедшие на первый коллективный ужин, разительно переменились. Сбросив надоевшие за долгую зиму ватники, приоделись в легкие платья, розовенькие, цветастые кофточки, переднички, весело щебетали вокруг расставленных столов. Агафон даже себе бы не признался, что любуется ими.

Вот за таким пиршеством, среди многоликого девичьего цветника и застал его Захар Пальцев. Подъезжая к усадьбе на коне верхом, он еще издалека заметил движение фигур на застекленной веранде, густо валивший из трубы дым и пришпорил коня. Спрыгнув с седла, он захлестнул поводья за коновязь и торопливо вбежал в свой бывший кабинет. Увидев все, что тут творилось, он вытаращил круглые глаза; обветренное лицо, казалось, еще больше побурело и налилось темной кровью. Перед ним на самом почетном месте, выставив деревянную ногу, с блаженной улыбкой на сморщенном, подобревшем от вина лице сидел Архип Матвеевич и неловко держал обрубками пальцев вилку с насаженным на конце пучком соленой капусты.

– Ой, Захар Петрович, родной вы наш человек! – подбегая к управляющему и всплескивая испачканными в муке руками, радостно закричала Тамара. – Спасибо-то вам от всех нас какое! Чем вас благодарить-то, я даже не знаю и словечков таких не найду! Девчата, живо место Захару Петровичу! Я ему сейчас, самых горяченьких оладышков подкину. Тетя Настя, родненькая, подлей еще маслица. Девочки, кричите «ура»! Качнем Захара Петровича и расцелуем его в порядке очереди!..

Тамара вытерла свои яркие, масленисто блестевшие губы и решительно направилась к обалдевшему от общего крика и начавшему отступать к двери Пальцеву.

– Да вы что здесь, спятили, по всей вероятности? – продолжая отходить к порогу, растерянно бормотал управляющий, совершенно не понимая, что происходит в его кабинете.

– От радости, Захар Петрович, от радости! – выступая вперед, говорила Настя. – Уж девчонки наши так намаялись, уж так намыкались без столовки-то. Поневоле «ура» закричишь! Орите, девчата, шибче!

Доярки, телятницы, птичницы так старались, что Пальцев закрыл уши и выкатился на улицу. Немного опомнившись, подошел к окну и, постучав черенком нагайки о раму, крикнул:

– Чертыковцев! Иди сюда ко мне, Чертыковцев! – погрозил Тамаре плеткой и исчез за углом.

– Это чего же он так рассердился? – недоуменно поглядывая на притихших девушек, спросила Настя.

– Ну, девчата, держитесь, – поднявшись со своего места, сказал Агафон. – В случае чего, не поминайте лихом, на погибель иду.

– А что такое? В чем дело? – раздались удивленные голоса.

– После объясню, если жив останусь.

Ему вдруг приятно и весело стало от фокуса, который он выкинул. Озорно, как когда-то, бесшабашно подмигнул девушкам, усмехнулся и так с этой застывшей на лице усмешкой вошел в контору, где из угла в угол бегал разъяренный управляющий.

– Может, ты мне объяснишь? – хлестнув по столу плеткой, спросил он. Голос его хрипло срывался, словно в горле у него перелопались все связки. – Это же бандитство! – глотая буквы, выкрикивал Пальцев. – Кто посмел?! Кто? Я тебя спрашиваю! – размахивая плеткой, налетел он на Агафона.

– Как кто? Вы же сами сегодня распорядились, Захар Петрович, – не моргнув глазом, ответил Агафон.

– Я-а-а?! – Пальцев смешно раскрыл усатые губы и замер на месте. Это уже было сверх всякой меры.

– Ну как же! Меня же утром благодарили за то, что я вас надоумил, жалели, что раньше не пришла в голову такая мудрая мысль…

Кончики усов Захара Петровича дрогнули и поползли к ушам.

– Нет! Он за дурака меня считает или сам совсем дурак набитый! – беспомощно ворочая кудлатой головой, словно ища свидетелей, вопил управляющий.

– Ну, знаете, Захар Петрович, сами не додумались, не смикитили, как вы изволили выразиться, и меня же оскорбляете! Это уже нечестно, товарищ Пальцев, непорядочно, – всеми силами стараясь быть спокойным, заявил Агафон.

– Я его оскорбляю! Я его, младенчика, обижаю! Подумать только! – Пальцев шумно сел на первый попавшийся стул, снова вскочил, хлеща плеткой по голенищу резинового сапога, гневно, напористо спрашивал: – Ты мне ответь, кто тут без меня распоряжался? Кто дал команду, чтобы нахально самовольничать?

– Никто не самовольничал. Выполнили ваше распоряжение. Собралась молодежь, даже благодарность вынесли за ваше великодушие. Вот и протокол есть. Можете взглянуть.

Агафон быстро выдвинул ящик стола, извлек протокол и сунул его совсем обалдевшему начальнику в руки.

– Какое еще собрание? Какой протокол? – вопрошающе пыхтел Захар Петрович.

– Комсомольское собрание, прочитайте внимательно. Не я же его сочинил.

Продолжая путешествовать от угла до порожка, Пальцев уткнулся носом в агафоновское чтиво, написанное твердым размашистым почерком. Все было в полном порядке. Слова благодарности были выделены и жирно подчеркнуты… Захар Петрович засопел носом и умыл ладонью растрепавшиеся усы.