Она сидит в дверях вагончика, на приступочке, чему-то радостно улыбается и с завидным аппетитом уплетает мясистый, сочный и духовитый кусок дыни.

– Может, Федюня, тебе отрезать кусочек?

– Не. Спасибо. Не хочу. – Федя склонился над старым кухонным столом, украдкой увезенным из кладовки тетки Агафьи, и переписывает протокол комсомольского собрания. Вчера было решено оказать помощь в уборке урожая совхозу «Степному». Туда сегодня должны выехать несколько агрегатов, в том числе машина Глафиры и Мартьяна.

– Ну один ломтик! Умереть можно до чего вкусная! – Даша берет на раскрытые ладони треснувшую от сока и спелости, почти развалившуюся пополам дыню и подносит к раскрасневшемуся лицу.

– Только уж не помирай, пожалуйста, – замечает Федя и продолжает писать.

Откинув на спину и без того съехавшую с головы голубенькую косынку, Даша беспричинно и радостно смеется. Ее смех заражает и Федю. Бросив писать, он кладет голову на стол и беззвучно хохочет. Эту парочку радует сейчас все: жизнь, молодость, а самое главное – счастье первой любви. Они родились и росли в трудные военные годы, а потом привольно мужали на этой благодатной уральской земле, сызмальства зная, как пахнет весною бахчевой целинный пар, а летом дыня-костянка с шершавой, лопнувшей от сока кожей, как царапает голые икры ног колючее жнивье, когда ты сломя голову мчишься по ней босиком, догоняя лязгающий гусеницами трактор, чтобы на ходу забраться в кабину и боязливо присесть рядом с отцом на клеенчатое сиденье или же вскарабкаться на площадку комбайна и глядеть с замирающим сердцем, как ползет, буйно стрекочет хедер, крутятся, хлещут по колосьям крылья, а нос забивается хлебной от молотильного барабана пылью. Сельским детям жизнь доступна во всей ее первозданной красоте и трудности.

Блаженно прищурив лукавые глазки, Даша уплетает дыню и пристально рассматривает стенную газету, в центре которой, на самом видном месте, красочная карикатура на дядю Архипа. Прислонив к плечу двуствольное ружье, он сладко и беспробудно спит. Из ружейного ствола выглядывает воробей и ехидно подмигивает расклеванному ярко-красному арбузу. Это веселое художество – изделие самой Даши. Она очень любит рисовать смешные картинки. Улыбающаяся плутовка хорошо знает, что сейчас должен появиться и сам виновник. Вон уже слышатся его слова про сад-виноград и зеленую рощу… Даша с наслаждением вонзает молодые крепкие зубки в рассыпчатую мякоть дыни и с нетерпением ждет, как начнет сейчас Архип Матвеевич «реагировать» на ее озорное художество.

Продолжая напевать, из-за домика на колесах степенно выходит босоногий Архип Матвеевич, неся в руках единственный сапог. Вид у него сегодня очень живописный. Одна штанина опущена и почти волочится по земле, закрывая деревяшку с резиновым наконечником, вторая, на правой здоровой ноге, закатана выше колена. Вся кожа на ступне розовая, словно кипятком ошпаренная… Даша знает, что у Архипа есть новый, хороший протез, но он его почему-то не носит и говорить об этом не любит. Деревяшку он выстругал сам. Он многое умеет. Сейчас он сучил на голой ноге дратву. Он даже лески сучит этим старым, допотопным способом.

– Привет комсомолии! – любуясь починенным сапогом, Архип останавливается перед Федей.

– Здравствуйте, дядя Архип, – отзывается Федя и снова начинает бойко водить по бумаге самопиской.

– Слушай, Федяша, нет ли у тебя тут молоточка и кусачек?

– Есть, наверное. Зачем тебе? – спрашивает Федя.

– Да гвоздочек хочу в сапоге загнуть аль отгрызть!

– Колет, что ли?

– До кровищи расцарапал последнее копыто, самую что ни на есть пятку ковыряет, подлец! – жалуется Архип Матвеевич.

– У-у! – чуть не захлебнувшись от хохота дынным соком, Даша заваливается на спину и смешно болтает короткими, одетыми в синие штаны ногами. Перевернувшись на бок, вкатывается внутрь вагончика.

– А у тебя, Федяша, невеста-то вроде как того, с дуринкой, – сокрушенно качая головой, замечает Архип.

– Есть чуток… – нарочно соглашается Федя, чтобы не выдать себя и не расхохотаться.

– Вот и гляжу, целый день одни хи-хи-хи. Так как насчет молоточка?

– Посмотри в инструментальном ящике.

– Это который под будкой?

– Он самый.

– Значит, уборку закругляем, – копаясь в ящике, говорит Архип Матвеевич. – Молодцы! А Мартьян-то с Глашей! Мартьян-то! Кто бы мог подумать! Утром раскрываю газету и гляжу: два портрета! Передовики, герои, знаменосцы! А ведь я, можно сказать, в этом деле первым закоперщиком был.

– Это с какого же боку?

– А с такого… Всю эту самую мартьяновскую до думку я своими руками всю ночь привинчивал. А ты в это время вон с той своей фитюлькой да с Сенькой бахчи шуровали, негодники!

– Подумаешь, пару арбузов взяли…

– Хорошо хоть, сам признаешься. Ты что пишешь-то?

– Протокол переписывал, а сейчас заметку для стенгазеты.

– Про Мартьяна с Глафирой, конечно, тоже напишешь?

– Обязательно напишу.

– Упомяни и про меня. Черкани парочку словечков, что Архип, мол, Катауров тоже принимал участие, и так далее. А то этот наш башковитый студент про Мартьяна с Глафирой вон как расписал! Надо не забыть ихние портретики на память выстричь…

– А ты лучше бы на свой взглянул! – высунувшись из вагончика, крикнула Даша.

– На какой такой свой? Мой завсегда при мне.

– Ты, дядя Архип, назад оглянись, на доску Почета посмотри, – сдерживая смешок, проговорил Федя.

– Ну и что? – Буравя деревяшкой землю, Архип проворно повернулся и остолбенел. – Размалевали все-таки, лиходеи. – Он медленно приближался к газете, удивленно приговаривая: – А ведь похож, едрена вошь! Ей-ей, вылитый, моя физия, как две капли воды! Кто же это такое содеял?

– Редколлегия, – ответил Федя.

– Ты мне рисовальщика назови! – замахиваясь на Федю сапогом, крикнул Архип.

– Ты сапожком-то не маши, дядя Архип! – визжала из вагончика Даша. – Ты лучше обуйся.

– По-твоему, фитюлька, босиком вредно самокритику переживать? – спросил Архип.

– Кому как! Это я тебя нарисовала, меня и казни, а Федора не трогай.

– Ты нарисовала?

– Мартьян факт рассказал, а я оформила, – с нескрываемой гордостью проговорила Даша.

– Слова-то ведь какие казенные выдумали! – Архип Матвеевич покачал головой. – Раз, как ты говоришь, оформила, серчать не стану. А вот насчет Мартьяна – не токмо портрет его выстригать, цигарки из той газетенки не скручу. Вместе, можно сказать, всю его муру ночью привинчивали, а он, елки-палки!..

Архип присел на дышло и закурил.

– Правда, не сердитесь, дядя Архип? – жалостливо спросила Даша.

Поначалу ей было смешно, а потом вдруг стало от души жалко безногого дядьку – бахчевого сторожа, который вот уж какой год угощал их первыми, скороспелыми дыньками.

– Ну, не обижайтесь! – просительно добавила она. – Я ведь за дурочку ни капельки не сержусь!

– Ладно уж… возьму оформление твое себе и дома на стенку повешу. Мне в этой картинке больше всего воробушек нравится, он такой же, как и ты, еще глупый и несмышленый.

– Значит, я все-таки глупышка? Вот же вредный! – крикнула Даша.

Архип Матвеевич не ответил, заглянул в голенище, потом сунул туда руку, пошебуршил внутри и снова полез рукой в инструментальный ящик за кусачками. Проклятый гвоздь не давал ему покоя.

Солнце уже свернуло с полудня и спустилось ближе к горам, продольно освещая сверкающую в лучах кожуру арбузов. На хлебном поле кучами возвышалась солома. За ближайшим увалом, куда убегала вдоль загона накатанная машинами дорога, звучно громыхали гусеницами мощные тракторы, которые должны были тащить комбайны в совхоз «Степной». Неожиданно из-за бугра выкатился велосипедист, спугнув своим появлением притаившихся в высокой стерне тетеревят. Они шумно взмыли над полем и тут же неподалеку приземлились за соломенной копежкой.

Архип знал, что скоро тетеревушки начнут копаться в соломе сотнями, но подползти к ним на ружейный выстрел все равно не дадут. Вот ежели на машине да из мелкокалиберки – разлюли малина, бей сколько хошь.