В России решения Берлинского конгресса вызвали бурю негодования. Известный славянофил И. С. Аксаков в речи на заседании Московского славянского комитета сказал, что новый договор есть позорный акт, направленный против России и всех славян. За эту критику деятельности властей Аксаков был на несколько месяцев выслан из Москвы, но в своем мнении оказался далеко не одинок. Консервативный журналист М. Н. Катков также горячо протестовал против раздела Болгарии и, по сути, призывал к войне с Англией. Он, в силу своей близости к наследнику престола, из Москвы выслан не был, но его выступление являлось свидетельством того, что и при дворе были недовольные берлинскими договоренностями. Революционные народники, как и обещали, использовали промахи правительства в пропагандистских целях, называя Берлинский трактат еще одним свидетельством неспособности нынешней власти решать не только внутренние, но и внешнеполитические проблемы и призывая к ее свержению.

Хочется надеяться, что непредубежденный читатель понимает, что в сложившихся в конце 1870-х годов условиях решения Берлинского конгресса были единственно возможным компромиссом между ведущими державами континента. Они могли быть лучшими или худшими для России и балканских народов, но их принятие оказалось неизбежным, в ином случае Европу ждала большая война. Теперь нам совершенно ясно, что эти условия не отвращали войну, а закладывали мину замедленного действия, которая взорвалась в августе 1914 года. Читатель понимает и то, что победы русского оружия в 1877-1878 годах дали возможность балканским народам обрести собственную государственность, спасли их от национального и религиозного геноцида. Не стоит забывать и о том, что за освобождение Болгарии Россия заплатила жизнями 21 981 убитых и здоровьем 38 431 раненых солдат и офицеров. Хотелось бы, однако, отметить еще одно обстоятельство, которое обычно ускользает от внимания широкой публики.

Каждый раз при крупных внешнеполитических успехах России ее сначала благодарили и превозносили, а затем начинали считать наследницей того тирана, которого она сокрушила. Так было и со Швецией в начале XVIII века, и с Османской империей в конце XVIII — начале XIX веков, и с Наполеоном Бонапартом в 1812-1816 годах. Иными словами, Российская империя периодически становилась объектом ненависти и для тех сил, которые стремились к революционным переменам в Европе, и для тех государственных деятелей, которые пытались подобных перемен не допустить. Оставим в стороне вопрос о том, имела ли Европа достаточные основания для подобных опасений в отношении Петербурга, но неужели справедливо везде находить одного и того же виноватого? Вряд ли нам или кому-либо другому удастся нащупать в действиях России продуманную и тщательно проводимую в жизнь экспансионистскую тенденцию а рассмотрение каждого отдельного эпизода ее внешней политики на протяжении двух с лишним веков увело бы нас слишком далеко от интересующей темы.

Гораздо важнее то, что речь шла не только о территориальных или конфессиональных спорах. В данном случае вставал вопрос об упадке жизненной силы Запада и уникальной русской жизнеспособности. Причем эту проблему поставила отнюдь не Россия в своем стремлении доказать превосходство над соседями, а европейские мыслители и государственные деятели, пытавшиеся то ли подчеркнуть непреложный, с их точки зрения, факт, то ли указать на грозящую миру беду с Востока. По мнению Запада, эта проблема имеет не только исторический подтекст, но является актуальной и в наши дни. Теория — вещь необычайно интересная, но для нас с вами более важна историческая практика. Не будем переоценивать свои силы — нам все равно не удастся решить вопрос: действительно ли умирает Запад и почему россияне так жизнестойки? А потому вернемся к той проверке жизнестойкости России, которую ей предстояло пройти в последние годы царствования нашего героя.

Прежде чем перейти к разговору о непосредственном противостоянии Зимнего дворца и революционеров, попытаемся подвести некоторые общие итоги преобразований 1860-х годов. Тем более что именно этим занялись и современники событий в начале следующего десятилетия, в 1870-х годах. Видимо, тогда для них пришла пора оглянуться на недавнее прошлое и попытаться прогнозировать ближайшее будущее. Не будем уподобляться Ф. И. Тютчеву, который отношение к крестьянской реформе Александра II оценил следующим образом: «Царя должно коробить от похвал. Вероятно, в таких случаях Государь испытывает то же самое, что каждый из нас, когда по ошибке вместо двугривенного дает нищему червонец: нищий рассыпается в благодарностях... отнять у него червонец совестно, а вместе с тем ужасно обидно за свой промах». Оставим на совести поэта злую и совершенно незаслуженную нашим героем издевку, тем более что большинство современников Федора Ивановича были с ним не согласны.

В 1872 году в Петербурге появилась книга «Десять лет реформ 1861-1871». Ее автор, А. А. Головачев, сумел передать те чувства, которые испытывала значительная часть русского образованного общества (а дальше нам придется иметь дело именно с ним) в начале 1870-х годов. Главным, на наш взгляд, являлось то, что после крестьянской каждая новая реформа интересовала и занимала людей меньше предыдущей. Другими словами, общественную активность, поддержку правительственных мероприятий или их неприятие обществом в 1860-1870-х годах не стоит даже сравнивать. «Прежде, — пишет Головачев, — мы замечали всеобщий интерес к вопросам общественной жизни... Серьезные статьи в печати вызывали... суждения в обществе. Правда, суждения эти шли часто и вкривь и вкось, но по крайней мере видно было, что люди старались объяснить себе то, чего не понимали, видно было, что они думали и что думы эти их интересовали. Но вот проходит десять лет, и все изменилось. Людей, которыми руководил бы не личный интерес, а общественная польза, как-то не видать... и даже литература никого не интересует».

В чем же причина столь тревожного для страны и правительства положения? По мнению большинства заинтересованных лиц, главное состояло в попытке «верхов» соединить несоединимое, что, в свою очередь, подрывало авторитет законов. Собственно, иначе не могло быть, поскольку рядом с новыми учреждениями оставались старые, лучшие люди тратили энергию и силы на борьбу с ними и, не выдержав, уходили. Дело попало в руки посредственностей, а это создавало впечатление о несостоятельности реформ, предпринятых правительством.

Подобные выводы лежали на поверхности, но в книге Головачева называются причины и более глубокие. Прежде всего — стратегическая: постепенные реформы не являются синонимами частных улучшений скомпрометировавшей себя системы. Необходимо изменить основу, а затем приводить частное в соответствие с общим. Проще говоря, отмену крепостного права «верхи» сочли политической, а не социальной проблемой. Позже правительство решило, что это вопрос если не сословный, то касается только помещиков и крестьян, но не носит общегосударственного характера. Отсюда пошли первые затруднения и противоречия.

Далее Головачев делает еще одно интересное наблюдение. По его мнению, разговоры о том, что в России господствовала система то ли жесткой централизации, то ли самоуправления областей, совершенно беспочвенны, поскольку на самом деле не было ни того, ни другого. Вернее, на бумаге царила, конечно, всеобъемлющая централизация, но в реальной жизни повсюду процветало чиновничье самоуправство. Система административной централизации начала усиливаться в стране только с 1860-х годов, и ждать от нее лишь положительных результатов не приходилось.

Почему так? Да потому, что на взгляд людей, живших в начале 1870-х годов, реформы напоминали детей совершенно разных матерей. Казалось, они провозглашали важнейшие принципы: свободу труда, ограничение сословных привилегий, местное самоуправление, свободу слова — но в каждой из них изначально были заложены противоречия, мешавшие осуществлению этих принципов. Действительно освобождение от крепостной зависимости, земельные наделы, гражданские права крестьянство выкупало своими силами (это же сословная, а не государственная, как мы помним, проблема!). Земства не могли быть органами истинного самоуправления, так как они не представляли всех слоев населения, жестко была ограничена их компетенция, да и средств им отпускалось явно недостаточно. Но даже в таких условиях правительство, видимо, опасалось деятельности земств, стараясь контролировать каждый их шаг. В итоге в каждой губернии существовало одиннадцать независимых друг от друга губернских учреждений: губернское правление, два губернских присутствия и так далее, вплоть до управления жандармского штаб-офицера.