«Revue bleue», No 35, 14 марта 1881 г.: "Петербургская драма потрясла весь мир. Зловещие глупцы, которые хотят скрепить своею подписью это «мане, факел, фарес», написанные нигилистами кровью, такие же сумасшедшие, как и те, которые думают извлечь из этого убийства императора аргумент в пользу монархии.

Перед этой катастрофой надо остановиться, как перед взрывом вулкана: феномен ужасный, зависящий от свойства почвы, из которой он произрастает. Нельзя из него делать ни угрозы, ни урока, ни примера ни для кого...

Здесь Русью пахнет — вот и все. Но если и есть еще возможности цареубийства в Европе, если даже республики могут иметь своих свирепых сумасшедших, как это показало убийство президента Линкольна, то это покушение предшествовавшими обстоятельствами еще более, чем своей жестокостью, остается фактом исключительным, устрашающим для России, но только для России".

В одном Париже в годовщину Коммуны было устроено 28 революционных банкетов. На многих Рысаков был провозглашен почетным председателем. Почти на всех банкетах прославлялись русские социалисты, и их пример признан достойным подражания.

4 (16) марта в Париже были расклеены прокламации с поздравлениями русских социалистов и восхвалением их мужества и энергии. Полиция срывала эти прокламации.

В Чикаго собрался двухтысячный митинг, приветствовавший цареубийство. В Нью-Йорке и других городах происходили подобные же митинги.

В Лондоне журнал «Свобода» 7 (19) марта вышел с широкой красной полосой и крайне революционной статьей по поводу петербургской катастрофы. Редактор Мост арестован за эту статью.

Из вопроса м-ра Биллингэма в заседании палаты общин 31 марта 1881 года видно, что в Лондоне по приглашению социалистического и демократического клуба на Розовой улице состоялся митинг в Графтонгалле в память революции 1848 года и Парижской коммуны 1871 года и для прославления казни русского императора.

В Вене, в одном из предместий, происходил нигилистический банкет, устроенный по случаю петербургской катастрофы. Произносились тосты за «удачное петербургское дело». Полиция, как и подобает, явилась слишком поздно.

На протяжении всего нашего, хочется верить, не слишком утомившего вас разговора мы старались доказать именно то, о чем барон и историк Б. Нольде сказал как о чем-то само собой разумеющемся в нескольких строчках. Он мог себе такое позволить, поскольку писал не об Александре II а о славянофилах, и поворотность, этапность царствования нашего героя ощущал через судьбы своих персонажей. Нам же пришлось доказывать выдвинутый им тезис, беседуя обо всех сторонах жизни Александра Николаевича, обсуждая все этапы жизни монарха. И теперь, когда сказано главное, когда совершенно ясно, на что хватило наших скромных сил и на что их не достало, остается подвести итоги и тепло попрощаться друг с другом.

Кстати, почему автор так упорно и порою нудно настаивал на том, что написанная им книга ближе всего именно к разговорному жанру? Видимо, потому, что все эти попытки проникнуть в механизмы прошедшей эпохи и описать их есть дело сугубо и исключительно субъективное. Еще более субъективными являются его старания проникнуть в психологию героя книги — реально существовавшего человека. Да, конечно, любое произведение исторического жанра нельзя считать отстраненно-объективным. Однако академические монографии, опираясь на признанные учеными факты и разработанные методики исследований, стремятся дать общую картину происшедшего, и им это более или менее удается сделать. Исторические романы заведомо не претендуют на абсолютную точность изложения, сосредоточиваясь. по сути, на столкновении характеров героев вокруг проблем вневременных, общечеловеческих.

Историко-биографические произведения — дело иное. С одной стороны, их объекты, безусловно, существовали, а потому, если объекты интересны и значимы, существует их устоявшийся в людской памяти образ, своего рода стереотип, обросший сотнями, если не тысячами вариаций, пусть и менее устоявшихся, но дорогих для тех, кто их выстраивал. С другой — герои таких книг не могут быть безоглядно выдуманы, как герои романов и повестей, ведь существуют непреложные факты их биографии, хронология событий, за границы которых ход запрещен. И это ограничение иной раз интереснее, чем самые буйные фантазии.

Может быть, поэтому историко-биографические книги являются одним из лучших поводов для неспешного, заинтересованного и приятного разговора под уютным абажуром в гостиной или в привычной тесноте кухни, где до всего необходимого можно достать рукой, не поднимаясь со стула. Каждый из нас при желании без особых затруднений ощущает себя героем литературного произведения, кинодейства или театрального спектакля. С историко-биографическим жанром такое происходит гораздо реже. Здесь мы можем только спорить, проводить параллели между эпохами, сходиться или не сходиться в нюансах мотивов поведения главного героя и его окружения, спорить о возможных вариантах их судеб и о Судьбе вообще. Здесь автор менее всего является диктатором, он лишь задает начало и тон разговора, а потом участвует в нем наравне с читателями-собеседниками...

Государей и правителей в России, как известно, не выбирали, они даровались ей, можно сказать, случайно, а можно сказать, от Бога, это уж как кому нравится. При всех недостатках монархического способа правления, в нем имелось большое достоинство российские цари и императоры, при значительном перепаде их личных достоинств и недостатков, исходили из главного принципа монархии — богоданности получаемой ими власти над страной и народом. Поэтому и не было среди них, как правило, временщиков, пренебрегающих трудными государственными обязанностями. Конечно, само отношение их к безграничной власти не оставалось неизменным, особенно в последние века существования монархии. «Радостная власть», власть ради власти в XVIII веке уступает дорогу власти ради долга в веке девятнадцатом. Бурление на троне и вокруг него в XVIII столетии заменялось исполнением монархом своих обязанностей через «не могу», потому что «так должно». Красной нитью проходит через дневники, письма, воспоминания Александра I, Николая I, Александра II, Александра III, Николая II идея ответственности монарха перед земными подданными и небесным Владыкой. Долг государя стал чуть ли не единственным двигателем жизни российских «верхов».

Кто в таком случае имел и имеет право судить царей? Умный наблюдатель и острый публицист Жозеф де Местр еще в первой половине XIX века называл Время «первым министром Бога по делам монархов». Со дня гибели Александра II прошел достаточно долгий срок, и оценки его личности должны были бы уже устояться и как-то унифицироваться, но этого не произошло. Не произошло совсем не из-за недостатка усердия историков, публицистов, общественных деятелей и в то же время далеко не случайно. По словам одного из современных философов: «Мощь человека измеряется широтой спектра оценок — от злобных пасквилей до признания в любви. Чем меньше можно сказать, тем мельче человек». Если это утверждение верно, то Александр II, в чем мы, вообще-то, и не сомневались, — личность явно незаурядная.

С конца XVIII века проблема отмены крепостного права (и тесно связанная с ней проблема наделения сословий гражданскими правами) стала одной из главных в политике российских монархов. Уничтожение крепостничества оказалось необыкновенно сложным и длительным процессом, потребовавшим сверхусилий от ряда самодержцев, пока Александру II не удалось завершить задуманное его предшественниками. Мало кто из них мог себе представить, что кардинальная проблема жизни страны окажется подобна многоступенчатой ракете, когда решение первой задачи дает старт задаче не менее, если не более, значимой.