С девочками мне было легко. Они были частью той моей прежней жизни, в которой не существовало иных проблем кроме как что приготовить на ужин, как дожить до следующей зарплаты и чем склеить треснувший экран мобильника. И мне нравилось, что их отношение ко мне не изменилось после того, как Йон стал одним из зубцов местной мафии, а я сама превратилась в «молодую госпожу», как меня упорно продолжал величать Кадо. К слову последний тоже с большим удовольствием ездил со мной, совершенно явно отдавая предпочтение Дому по сравнению с другими местами, где нам иногда приходилось бывать. Впрочем, тайны из причин этого никто не делал — настолько, что однажды я буквально лоб в лоб столкнулась со своим телохранителем, выходящим из комнаты Поппи.
— Уже? — только и смогла почему-то спросить я, немного удивленно пытаясь сопоставить в голове, сколько эти двое вообще знакомы.
— Жизнь коротка, молодая госпожа, — пожал плечами он, заправляя рубашку в брюки. — Я буду ждать вас в машине снаружи.
— Серьезно, что ты в нем нашла? — позже тщетно пыталась понять я, теребя саму черноволосую омегу. Она неловко посмеивалась, даже как будто немного смущалась и в конце концов сказала, что Кадо «настоящий мужик покруче любого альфы, что втайне от жен сюда бегают». А потом еще с легкой тревогой спросила, не против ли я и не получит ли ее трехпалый кавалер от меня нагоняй за такие вольности на рабочем месте.
— Помнишь, мы говорили о коррупции? — серьезно спросила ее я, и по изменившемуся лицу подруги поняла, что не помнит. — Ну, о том, что если бы банки награждали хороших девочек, я бы была миллионершей или что-то такое. В общем считай, что банк под названием судьба щедро со мной поделился, а ты получаешь свои дивиденды за то, что в нужное время была мне хорошей подругой.
— То есть ты не против? — подвела итог Поппи, выразительно двинув своими роскошными бровями.
— Не против, — подтвердила я, улыбнувшись и чуть покачав головой. — Я понятия не имею, что ты в нем нашла, но это, наверное, вообще не мое дело. Будем надеяться, никому в голову не придет пристрелить меня, пока вы… развлекаетесь.
— Да ну что ты прямо! — всполошилась подруга, кажется, приняв мои последние слова за чистую монету. — Конечно, нет. Кадо говорил, что тут ты в безопасности. И что из всех молодых девиц, за которыми ему приходилось следить, ты самая ответственная и усидчивая. И что ему даже ни разу не приходилось снимать тебя с шеста в стриптиз-баре или откачивать после передозировки кокаином.
— Да, передозировки и шестов на этой неделе нет в моем расписании, — фыркнула я, и мы вместе немного посмеялись над этим, вскоре закрыв тему.
Надо признать, Кадо был обо мне лучшего мнения, чем я заслуживала. Потому что ни он, ни Йон до сих пор не знали о том звонке на мой мобильный и угрозах. Для себя я решила, что расскажу, только если это станет регулярным — ну или хотя бы повторится еще пару раз. Но с тех пор меня больше никто не тревожил, да и «несчастные случаи» вроде отравления в казино или разбитого стекла в «Элизиуме» больше не повторялись, поэтому я надеялась, что все это уже каким-то образом решилось само. Возможно, стоило бы задать моему альфе прямой вопрос, но, как я уже говорила, он почти не появлялся дома в последнее время, а когда мы все-таки оказывались наедине, был либо не в состоянии в принципе вести беседы, либо предпочитал проводить это время менее многословным и более приятным способом.
А к посвящению Медвежонка в сан я уже и думать обо всем этом забыла.
Сама церемония должна была проходить в Большом соборе Восточного города, и я вдруг осознала, что еще ни разу не была там — неоднократно проходила мимо, даже фотографировалась на его фоне, чтобы потом отправить фотографии маме и брату, но зайти внутрь меня никогда не тянуло. Большой собор был своего рода твердыней Церкви, и со стороны больше напоминал крепость, чем храм. Он был выстроен таким образом, что заходившее солнце оказывалось ровно за ним, окатывая его жарким, оранжево-золотым пламенем, невольно вызывавшим ассоциации с грешниками, вечно мучающимися в огненной пасти Великого Зверя после своей смерти — такие фрески иногда встречались на стенах старых храмов, особенно в сельской местности, хотя официально Церковь не придавала особого значения посмертью, призывая своих последователей достичь всего, чего можно, при жизни, таким образом приблизившись к божеству.
Во время церемонии посвящения в сан самого Фердинанда Боро я была еще совсем юной, и меня не особо интересовали такие вещи. Смутно помню, как мама смотрела репортаж об этих событиях в новостях, пока я вертелась перед зеркалом, размышляя, какого цвета серьги лучше подойдут к оттенку моего лака для ногтей. Кажется, это было либо незадолго до, либо вскоре после того, как я обрела запах, и тогда для меня в целом мире не было ничего важнее моего собственного меняющегося тела. Уж точно меня не интересовало, как какому-то незнакомому альфе как будто на другом конце мира надевают на голову кардинальский венец — так назывался церемониальный головной убор, который переходил от кардинала к кардиналу и использовался исключительно во время церемонии посвящения. Сейчас же мне оставалось только досадовать на отсутствие у прежней себя хотя бы толики любознательности и размышлять о том, какая удивительная вещь — время. В ту пору, когда новоиспеченный кардинал Боро поднялся на вершину своего тогдашнего положения и превратился в одну из самых влиятельных фигур религиозного мира, я думала о сережках и совсем чуть-чуть — о своем брате, который уже начинал нервничать из-за того, что его собственное тело ни в кой мере не выказывало намерения как-то измениться. А Йон, возможно, еще даже не успел потерять сестру и присматривал за ней, сидя на ступенях их с матерью трущобной хибарки и надеясь, что сегодня та вернется с работы трезвая и не под кайфом. Ну а главный виновник сегодняшнего торжества и вовсе — пачкал пеленки и даже представить не мог, каким безмерно важным событием стало его появление на свет.
Народ начал толпиться около Большого собора еще затемно, хотя начало церемонии посвящения было назначено на одиннадцать утра. Пришедшие разделились на две враждебно посматривающие друг на друга группы. В первой было ожидаемо больше молодежи, во второй — более взрослых, даже пожилых зрителей. Первые приветствовали молодого кардинала, который, как им казалось, воплощал собой необходимые и давно назревшие перемены в Церкви, вторые поносили его на чем свет стоит, называя «папенькиным выкормышем» и «отвратительным примером кумовства среди высших церковных цинов». И хотя передача титула от отца к сыну в подобных обстоятельствах была вполне традиционным и естественным явлением, в последний раз такое происходило достаточно давно. Да и, чего скрывать, СМИ так тщательно и с таким смаком обсосали эту историю со всех сторон, что общественная дискуссия просто не могла не разгореться.
Меня саму же больше всего волновала мысль о том, что кто-нибудь — случайно или нет — в последний момент все-таки догадается о том, что Дани не альфа. Йон, когда я поделилась с ним своими опасениями, сказал, что для меня это очевидно только потому, что я знаю правду. А для остальных он просто симпатичный подросток, который, возможно, еще не успел возмужать в полной мере.
— Я в юности тоже был тощий и нескладный, — добавил он. — Помню, был период, когда я в зеркало на себя смотреть не мог, так меня раздражало то, что я там видел.
— Поэтому ты решил набрать мышечной массы? — улыбнулась я, ненавязчиво окинув взглядом его подтянутую спортивную фигуру.
— В том числе, — подтвердил альфа, подходя ко мне и приобнимая меня за талию. — Все будет нормально, не волнуйся.
— Я надеюсь, — вздохнула я, продолжая через окно наблюдать за толпой внизу. Я плохо спала этой ночью, голова была тяжелая и мутная, и я сама не заметила, как она оказалась у Йона на плече. Рядом с ним мне всегда становилось так спокойно и уютно — особенно когда, как сейчас, мои собственные мысли замолкали, переставая сотрясать мой разум незатихающим звоном мечей. В такие моменты я почти всерьез размышляла о том, что лучше бы мне всегда быть немного не в себе — слишком уставшей, невыспавшейся или вроде того. Потому что прямо сейчас мне хотелось только одного — положиться на Йона, позволить ему все сделать так, как он считает нужным, а потом просто пожинать плоды его стараний. Он же так хотел заботиться обо мне, так почему я не могла ему этого позволить в более сознательном состоянии? Почему искала какой-то подвох в том, что он говорил и делал? Почему вечно ощущала это непреходящее напряжение где-то глубоко внутри себя? Потому ли, что он уже дважды отказывался от меня и мог сделать это снова? Или потому, что понимала — отпусти я себя и доверься полностью, потом обязательно произойдет что-то плохое? Со мной, с ним, с нами — потому что именно так всегда происходило. Потому что иначе, кажется, просто не бывало.
