— Ты ведь сейчас о его папаше, верно? — с легким подозрением уточнил Йон, прищурившись.

— Он знает, о ком я, — невозмутимо отозвалась я. — Значит, информации из лаборатории пока еще не было?

— Результаты будут в ближайшее время, но… — Дани снова замялся, словно ему становилось все труднее подбирать слова. — На самом деле же неважно, какими они будут, правда? Я… только недавно об этом думал. Что бы ни показала экспертиза, мир уже таков, какой он есть. Он не изменится в мгновение ока только потому, что мы выясним правду о том, что произошло две тысячи лет назад. Да и… какая это вообще правда? Церковь написала свою историю, Общество придумало свою, а то, что было на самом деле, давно превратилось в песок и пыль.

— Мы не пытаемся исправить или изменить прошлое, — возразила я. — Мы делаем это для того, чтобы могло измениться будущее. Если бестиям суждено вымереть и исчезнуть как виду, нужно понимать, что это не наказание и не чья-то вина, а просто… естественный ход вещей. Мы внезапно появились посреди чужой истории и так же внезапно сойдем на нет.

Я снова посмотрела на Йона, и тот кивнул, словно соглашаясь со мной.

— Бестии много чего наворотили за эти две тысячи лет, — подтвердил он. — И, думаю, успеют еще наворотить, прежде чем исчезнут совсем. И если мы что-то и задолжали этому миру и людям, так это их историю. Хотя бы право ее знать.

— Хотя бы право знать о том, что на самом деле они ничего не знают, даже если им так кажется, — кивнула я, поймав его взгляд и вдруг почему-то забыв, о чем мы вообще тут говорим. Заметив это, Дани деликатно кашлянул и уже с совершенно другой интонацией и выражением лица поинтересовался:

— Я так полагаю, вчера все закончилось хорошо?

— Хорошо закончилось, — подтвердил мой альфа, усмехнувшись. — Я бы даже сказал — неоднократно хорошо закончилось.

Я закусила нижнюю губу, с трудом подавив теплую волну, накатившую откуда-то снизу, и смущенно улыбнулась, избегая встречаться глазами с лукавым взглядом Медвежонка. Произошедшее ночью слилось в моей памяти в какой-то непрерывный горячечный марафон, в котором было не разобрать, где заканчивается один из нас и начинается другой. Мне кажется, я ощущала Йона всем телом сразу, пусть даже это явно было невозможно, и он, почти уверена, чувствовал то же самое. Неловко было признаваться в этом на фоне всех наших планов и философских рассуждений о правде и моральном долге нашего вида, но самое лучшее, самое приятное и самое восхитительное, что со мной происходило в жизни, было совершенно простым, примитивным и лишенным какой бы то ни было поэтичности — за пределами той, которую можно было бы придать ему словами и образами. Этой ночью я была больше животным, чем кем-либо еще, и мне это ужасно нравилось. Пусть наша с Йоном страсть друг к другу была одновременно частью проклятия, и избавления от этого проклятия, она делала меня живой и наполняла ощущением смысла каждой проживаемой минуты. И я не знала, чем можно было это оправдать — великой любовью, о которой было написано, сказано и спето так много, или банальной биологией, прославлять которую решались разве что ученые, да и то в куда более сдержанных и скромных выражениях, нежели поэты.

Как бы там ни было, вчера я для себя осознала одну простую и, вероятно, уже неизменную истину — мы с Йоном это навсегда. Он уже никуда не денется от меня, а я от него. Каждым своим поцелуем этой ночью, он забирал с моей кожи вкус вины и горечи за то, что произошло семь лет назад. Каждым своим стоном я прощала ему все его грехи — уже совершенные и те, что он так или иначе совершит в будущем. Соединяясь, схлестываясь на горячих влажных простынях, мы признавались друг другу в том, что не могло уже быть выражено словами. Мы против всего мира, и весь мир против нас. Никогда не будет ничего важнее этого, никогда не будет ничего желаннее и правильнее этого — и мы оба теперь это знали.

После обеда Йон засобирался обратно в город — ему ведь нужно было сыграть роль полного праведного гнева наркоторговца, чей сверхприбыльный бизнес был уничтожен завистливыми конкурентами. Я, естественно, поехала с ним, потому что оставаться у Дани дольше не имело особого смысла — да и Меркурио, думаю, не терпелось получить отчет из первых рук о том, что произошло в Обществе после их побега.

— Значит, они благополучно добрались и разместились? — уточнила я, когда об этом зашел разговор — уже через некоторое время после того, как мы выехали с территории поместья.

— Да, в тесноте да не в обиде, — кивнул Йон. — Я предлагал им расселиться по всему этажу, но им явно комфортнее сидеть друг у друга на голове.

— Наверное, так спокойнее, — предположила я. — Все-таки это очень большие перемены, пусть даже для большинства из них мир поверхности не совсем в новинку.

— Да, может быть, — не стал спорить альфа, и после этого наш разговор как-то сам собой угас. Глядя на пролетающий за окном пригород, я размышляла о том, как удивительно много стало в наших жизнях каких-то больших и сложных вопросов, от которых зависело чужое благополучие. Вспоминала нас в самом начале — всего-то несколько месяцев назад! — когда мы обсуждали ночные окна или мятный шоколад, и все казалось таким таинственным, будоражащим и непредсказуемым. Теперь эта будоражащая таинственность уступила место чему-то другому — чему-то спокойному, надежному, теплому и уверенному. Тому, от чего я бы уже ни за что не отказалась даже ради всех фейерверков эмоций наших первых дней.

У Йона зазвонил телефон, и, увидев имя на дисплее, я попросила его включить громкую связь. Он так и сделал и коротко произнес, отвечая на вызов:

— Говори, я слушаю.

— Босс, я добыл те сведения, о которых мы с вами вчера говорили, — раздался из динамиков бодрый голос Кадо. — Тот парень оказался крепким орешком, но мне все-таки удалось выбить из него имя заказчика. И, честно говоря, я сначала был уверен, что он мне голову дурит, но сейчас получил подтверждение еще из одного источника, так что готовьтесь удивляться.

Я нахмурилась, не очень понимая, о чем вообще идет речь, но судя по лицу Йона, удивляться ему совсем не хотелось.

— Продолжай, — только и сказал он, выворачивая руль, чтобы обогнать медленно тащившуюся перед нами фуру.

— Все это время мы отталкивались от идеи, что приказы исходят непосредственно от Сатэ, и на это указывало, по меньшей мере, то, что от его имени говорил один из самых высокопоставленных членов банды. — Голос Кадо то нарастал, то отдалялся, и мне вдруг подумалось, что прямо сейчас он пойдет помехами, и мы не услышим самого важного, как иногда бывало в дурацких фильмах. Но следующую его фразу мы расслышали так кристально ясно, что сомневаться в ней совершенно не приходилось: — Вы, может быть, слышали его имя — Эйсон Грек.

— Грек? — первой отреагировала я спустя несколько секунд ошарашенного молчания. — Тот самый Грек?

— О, молодая госпожа, и вы тут, — как будто совершенно искренне обрадовался наш подчиненный. — Как ваше самочувствие? Босс знатно переживал вчера, но у нас никак не было возможности к вам отлучиться, нужно было проконтролировать исполнителей и…

— Давай к делу, — нетерпеливо перебил его мой муж. — Что там с Греком?

— Так вы его знаете, получается, — удовлетворенно кивнул сам себе тот. — Я так и подумал в общем-то. Учитывая вашу историю с его женой и… остальное. Это вполне себе объясняет его самоубийственную самодеятельность…Алло, босс? Вы меня слышите? Я сказал…

— Я слышал, что ты сказал, — обжигающе ледяным голосом подтвердил Йон, и даже мне от его тона стало как-то не по себе.

О том, что Эйсон Грек, муж Никки, работал на Сатэ, мы оба знали. Чего мы не знали, так это того, насколько высоко он сидит в общей иерархии и что может себе позволить творить за спиной собственного босса — а, может статься, и с его молчаливого одобрения. Сейчас казалось странным, что мы совершенно о нем забыли, а ведь теперь все недостающие кусочки мозаики совершенно естественно и податливо встали на свои места.