— Ну, а теперь, — сказал доктор, — я отведу тебя к моей жене.

Госпожа Депрэ сидела в столовой в легком пеньюаре. Все шторы были опущены, а выстланный каменными плитами пол был только что опрыскан водой. Когда они вошли, госпожа Депрэ сделала вид, будто она читает роман, лежавший у нее на коленях, хотя еще секунду до того глаза ее были полузакрыты. Несмотря на то, что она была женщина весьма расторопная и большая хлопотунья, она тем не менее любила покой и наслаждалась им с большим удовольствием всякий раз, когда была не занята каким-нибудь безотлагательным делом; притом она имела также большую слабость ко сну.

Войдя, доктор торжественно отрекомендовал жене приведенного им мальчугана и в заключение в назидание добавил обоим:

— Вы должны постараться полюбить друг друга в угоду мне.

— Он прехорошенький! — заметила Анастази. — Ну, поцелуй же меня, мой славный малютка! — добавила она ласково, обращаясь к мальчугану.

Доктор положительно пришел в бешенство. Он вытащил жену в коридор и обрушился на нее целым градом упреков.

— Да в уме ли ты, Анастази! Где же этот ваш прославленный женский такт, о котором мне постоянно кричат! Видит Бог, я еще ни разу в жизни не видал его! Ты умная женщина, и вдруг обращаешься к моему маленькому философу как к какому-нибудь младенцу. К нему надо относиться с большим уважением, а не надоедать ему бабьими ласками и поцелуями, как малому ребенку.

— Я сделала это только ради того, чтобы угодить тебе, — сказала Анастази, — я постараюсь, чтобы этого больше не повторилось.

Доктор извинился перед женой за свою горячность и затем пояснил:

— Я конечно, желаю, чтобы он здесь чувствовал себя среди нас как дома, но твое поведение на этот раз было, право, так глупо, возлюбленная моя, так неуместно и смешно, что могло вывести из себя даже и святого, и потому ты должна мне простить на этот раз, что я так погорячился, выражая тебе мое неодобрение. Постарайся, прошу тебя, если только это возможно для женщины, понять это молодое существо; но, впрочем, я вполне уверен, что это совершенно невозможно и я только даром трачу слова. Во всяком случае, старайся говорить с ним как можно меньше и наблюдай за мной, как я себя держу с ним, — это может послужить тебе примером.

И Анастази последовала этому мудрому совету: она наблюдала за своим супругом и заметила, что он трижды в течение этого вечера кидался обнимать и целовать мальчика, и что каждый раз он этим до того ошеломлял и смущал этого маленького человечка, что тот совершенно утрачивал на некоторое время и аппетит, и способность говорить.

Но Анастази обладала истинно женским героизмом в такого рода вещах и не только воздержалась от дешевой отместки, указав мужу на его собственную непоследовательность в поступках, но даже еще постаралась изгладить, насколько возможно, их неблагоприятное действие на Жана-Мари. Так, когда доктор вышел из дома, как всегда, подышать свежим воздухом перед отходом ко сну, она подошла к мальчику и, взяв его ласково за руку, сказала:

— Ты не должен ни пугаться, ни смущаться несколько странным обхождением моего мужа. Это добрейший человек, но он так умен и так учен, что иногда его трудно бывает понять. Ты скоро привыкнешь к нему, и тогда я уверена, что ты полюбишь его, потому что не полюбить его нельзя, это тебе всякий скажет, кто его знает. А что касается меня, то ты можешь быть уверен, что я постараюсь сделать тебя счастливым и вовсе не буду ни мучить тебя, ни надоедать тебе! Мне думается, что нам следовало бы быть с тобой добрыми друзьями. Я не больно ученая, но я добродушная и доброжелательная женщина — поцелуй меня!

Мальчик поднял к ней голову и подставил ей свое лицо для поцелуя, а она заключила его в свои объятия и заплакала. Она начала говорить с чувством снисхождения, но затем растрогалась сама от своих слов, и в ней заговорила женская нежность.

Доктор, вернувшись, застал их в объятиях друг друга и решил, что в этом была виновата опять его жена. Он уже был готов обрушиться на нее с градом упреков, он даже начал было грозным, наводящим ужас голосом: «Анастази!..» — но она устремила на него полный нежности и умиления взгляд, улыбнулась и подняла кверху палец, призывая его молчать. И он замолчал, удивляясь тому, что здесь могло произойти, а она отвела мальчика в мезонин, где ему было отведено и приготовлено помещение.

Таким образом, водворение приемного сына-конюха благополучно совершилось, и колесо семейной жизни в доме доктора Депрэ продолжало катиться своим порядком, ровно и гладко, как по скатерти. По утрам Жан-Мари добросовестно исполнял свои обязанности конюха, чистил лошадь и мыл, и прибирал экипаж, а затем иногда помогал в домашних работах, а иногда отправлялся гулять с доктором и черпал в его беседах бездну премудрости. По вечерам его знакомили с разными науками и с древними языками. Живя в семье доктора, мальчик сохранял свое странное невозмутимое спокойствие манер и мыслей; он почти ни разу ни в чем не провинился, добросовестно исполнял все, что от него требовали, но в науках он почти не делал успехов, за исключением некоторых предметов, которые были ему по душе, и в общем оставался, несмотря ни на что, как бы чужим в этой семье, быть может, вследствие своей природной замкнутости и постоянной вдумчивости.

Доктор мог служить образцом регулярности и аккуратности: каждый день до обеда он работал над своей большой книгой «Сравнительная фармакопея, или Исторический словарь всех медикаментов», который представлял собою еще разрозненные лоскутки бумаги, скрепленные булавками. В законченном виде этот труд должен был представлять собой множество увесистых томов и совмещать в себе любопытный исторический материал и полезные практические профессиональные сведения. Но доктор имел пристрастие к литературным красотам и живописности описаний и уснащал свою научную книгу то анекдотом, то колоритной бытовой сценкой, то каким-нибудь народным суеверием или моральным наставлением, или же звонким эпитетом, и даже предпочитал все эти детали сухой научной материи. Словом, еще немножко, и он написал бы свою «Фармакопею», если бы это только было возможно, в поэтических стихах, в виде научной поэмы. Статья, озаглавленная «Мумии», была уже давно готова, но сам труд дальше буквы «А» не подвинулся. Эта статья была чрезвычайно подробная, обширная, интересно и занимательно составленная, написанная сочно и красочно, и при этом строго научно и точно, с массой интересных подробностей и указаний, словом, превосходная литературная статья, но едва ли бы практикующий врач мог почерпнуть в ней что-либо, что могло бы ему пригодиться, или чем бы он мог сколько-нибудь руководствоваться в своей повседневной практике. Женский здравый смысл жены сразу помог ей подметить этот недостаток статьи, и она с полной искренностью указала на него мужу. По мере того как труд доктора с чрезвычайной медленностью подвигался вперед к своему бесконечно далекому окончанию, доктор регулярно прочитывал вслух жене написанное, и она слушала его в полудремотном состоянии, но тем не менее как-то улавливала смысл и высказывала время от времени свои, иногда весьма дельные, замечания. Только доктор был болезненно чувствителен в своем авторском самолюбии, и всякое сколько-нибудь неодобрительное замечание задевало его за живое.

После обеда, подававшегося ровно в полдень, конечно, не сейчас, а выждав надлежащее время, чтобы процесс пищеварения мог спокойно пройти своим порядком, доктор обыкновенно отправлялся гулять, иногда один, иногда в сопровождении Жана-Мари, потому что madame предпочла бы невесть какую тяжелую работу у себя в доме даже самой маленькой прогулке.

Как уже было сказано раньше, она была женщина работящая, деятельная, постоянно озабоченная мыслью об удобствах и материальных благах своего мужа, но наряду с этим она была готова в любое время заснуть над книгой, как только хлопоты ее были окончены и все в доме сделано и в порядке. Эта ее способность засыпать в любую минуту не имела, однако, ничего неприятного, так как она никогда не храпела, цвет ее лица не изменялся во время сна, как у некоторых людей, лицо не принимало тупого или неприятного выражения, а напротив, она являлась как бы олицетворением сладостного, соблазнительного покоя, и пробуждалась она не вздрагивая и не вскакивая, как ужаленная, не зевала и не протирала глаз в каком-то бессмысленном недоумении, а спокойно раскрывала их и сразу приходила в полное сознание окружающей действительности, так что казалось, будто она даже вовсе не спала.