Ротмистр улыбался: «Великолепен. Он так подходит к юной принцессе».

Распе хотелось дать ему пощечину, а заодно и Альрауне, и вахмистру, и всему эскадрону, который насмешливо улыбался, глядя на него. Ему становилось стыдно, он краснел, точно школьник.

Но хуже всего было, когда после обеда он ездил с нею на автомобиле. Он сидел за рулем и смотрел на крыльцо, вздыхая с облегчением, когда с Альрауне выходил еще кто-нибудь, и подавляя проклятие, когда она выходила одна; нередко он посылал жену разведать, поедет ли хозяйка кататься одна. Тогда он вынимал поспешно из машины несколько частей, ложился на спину и начинал смазывать, свинчивать, делая вид, будто автомобиль нуждается в починке.

– Сегодня, фрейлейн, ехать нельзя, – говорил он и радостно улыбался, когда она выходила из гаража.

Но иногда хитрость ему не удавалась. Она оставалась и спокойно ждала. Ничего не говорила, но ему казалось, будто она понимает обман. Он, не торопясь, собирал механизм.

«Готово?» – спрашивала она. Он кивал головою.

«Вот видишь, гораздо лучше, когда я смотрю за тобою, Матье».

Когда он возвращался из этих поездок, ставил «Опель» в гараж и садился за стол, накрытый женою, – его часто охватывала дрожь. Он был бледен, с тупыми испуганными глазами. Лизбетта не спрашивала, она знала, в чем дело.

«Проклятая баба», – ворчал он. Жена приводила белокурых голубоглазых мальчуганов в свежих, белых рубашонках, сажала к нему на колени. Он забывал свою досаду и играл

с детьми. А когда мальчики ложились спать, он выходил во двор, садился на скамейку, закуривал сигару и начинал говорить с женою.

«Добром тут не кончится, – говорил он, – она торопит – ей все слишком медленно. Подумай только: четырнадцать протоколов за одну неделю…»

«Какое тебе до этого дело? Не тебе ведь придется платить», – отвечала Лизбетта.

«Нет, – говорил он, – но я порчу себе репутацию. Полицейские вынимают записную книжку, как только издали завидят белый автомобиль 1.2.937». Он засмеялся: «Надо сознаться, все протоколы вполне заслуженные».

Он умолкал, вынимал из кармана французский ключ и поигрывал им. Жена брала его за руку, снимала с него фуражку и гладила по волосам.

«А ты знаешь, чего она хочет?» – спрашивала жена, стараясь придать вопросу невинный и безразличный тон.

Распе качал головою: «Нет, жена, не знаю. Но она сумасшедшая. У нее какой-то проклятый характер: делаешь все, чего бы она ни захотела, – сколько ни борешься с нею, сколько ни знаешь, что пахнет бедой. Вот сегодня, например…»

«Что сегодня?» – взволнованно спросила Лизбетта.

Он ответил: «Ах, все то же самое, она не терпит, чтобы впереди ехал автомобиль, – ей нужно перегнать, пусть он будет в три раза сильнее нашего. Она называет это „взять“. „Возьми его“, – говорит она мне, а когда я колеблюсь, кладет руку мне на плечо, и уж тогда я пускаю машину, точно сам дьявол гонит меня». Он вздохнул и отряхнул сигарный пепел с колен. «Она сидит всегда возле меня, – продолжал он, – и уже из-за одного этого я волнуюсь, только и думаю, какое сумасшествие охватит ее сегодня. Брать препятствия – для нее самое большое удовольствие, она велит мчаться через бревна, кучи навоза. Я, правда, не трус, но ведь рисковать жизнью стоит из-за чего-нибудь. Она мне как-то сказала: „Поезжай со мною, ничего не случится!“ Она и не шелохнется, когда мы мчимся сто километров в час. Кто ее знает, может быть, с нею и ничего не случится. Но я разобьюсь – насмерть».

Лизбетта сжала его руку: «Попробуй попросту ее не послушаться. Скажи нет – когда она потребует такой глупости. Ты не имеешь права рисковать жизнью, ты должен помнить обо мне и о детях».

Он посмотрел на нее спокойно и тихо: «Да, я помню. О вас – и о себе немного тоже. Но видишь ли, в том-то и дело, что я не могу сказать: нет. Да и никто не может. Посмотри только, как за ней бегает молодой Гонтрам – словно собачка – и как все другие исполняют ее глупые прихоти. Прислуга терпеть не может ее, – а все-таки каждый делает, что она хочет, исполняет ее желания».

«Неправда, – вскричала Лизбетта, – Фройтсгейм, старый кучер, ее не слушается».

Он свистнул: «Фройтсгейм! Да, правда, он поворачивается и уходит, как только завидит ее. Но ведь ему скоро девяносто лет, у него и капли крови нет уже больше».

Лизбетта широко раскрыла глаза: «Так, значит, Матье, – ты только потому и слушаешься ее приказаний».

Он старался не смотреть на нее и отвел взгляд. Но потом взял ее за руку и посмотрел в упор: «Видишь ли, Лизбетта, я сам хорошенько не знаю. Я часто думал об этом, но сам не пойму. Мне хочется ее задушить, я видеть ее не могу. Я все время боюсь, как бы она меня не позвала». Он сплюнул: «Будь она проклята! Мне хочется уйти с этого места. Да и зачем я только сюда поступил?» Они продолжали разговаривать, обсуждая «за» и «против». И пришли к заключению, что он должен отказаться от места. Но предварительно нужно подыскать другое, – пусть он завтра же отправится в город.

Эту ночь Лизбетта проспала спокойно, первый раз за весь месяц, Матье же не заснул ни на минуту.

На следующее утро он отпросился и отправился в город в посредническое бюро. Ему посчастливилось: агент отвел его тотчас же к советнику коммерции Зеннекену, которому нужен шофер. Распе сговорился: получил больше жалованье, да и работы было меньше, – лошадей совсем не было.

Когда они вышли из дому, агент поздравил его. Распе ответил: «Спасибо…», но у него было такое чувство, будто благодарить не за что, что он никогда не поступит на это место.

Но он все же обрадовался, когда увидел радость жены. «Ну, значит, еще две недели, – сказал он, – хоть бы только скорее прошло время».

Она покачала головою. «Нет, – твердо сказала она, – не через две недели – а завтра же. Они отпустят тебя, поговори с самим хозяином».

– Это не поможет, – ответил Распе. – Он пошлет меня все равно к барышне – а та…

Лизбетта схватила его за руку. «Оставь, – сказала она. – Я сама поговорю с нею».

Она пошла в дом и велела о себе доложить. Хозяйка решила, что Распе хочет уйти без предупреждения, лишь кивнула головою и тотчас же согласилась.

Лизбетта побежала к мужу, обняла его, поцеловала. Одна только ночь – и всему конец. Ну, скорее укладываться! Пусть он позвонит по телефону коммерции советнику, что уже завтра может прийти. Она вытащила старый сундук из-под кровати. Ее нетерпение заразило и его. Он принес ящики, вытер их и стал помогать ей укладываться. Сбегали в деревню, заказали телегу, чтобы утром увезти вещи. Он смеялся и был очень доволен -

в первый раз в доме тен-Бринкенов. Когда он снимал кухонные горшки с очага и завертывал в газетную бумагу, в комнату вошел Алоиз и сказал: «Барышня хочет ехать кататься». Распе посмотрел на него, но ничего не ответил. «Не езди», – закричала жена.

Он было начал: «Скажите барышне, что я сегодня…»

Но не кончил фразы: в дверях стояла сама Альрауне тен-Бринкен.

Она сказала спокойно: «Матье, завтра я тебя отпускаю. Но сегодня я хочу еще покататься».

Она вышла, и следом за нею Распе.

– Не езди, не езди, – закричала жена. Он слышал ее крик,

но не сознавал, ни кто говорит, ни что именно.

Лизбетта тяжело опустилась на скамейку. Она услышала, как они пошли по двору и вошли в гараж. Слышала, как раскрылись ворота, слышала, как выехал на дорогу автомобиль и услышала наконец гудок. То был прощальный сигнал, который подавал ей муж всякий раз, как выезжал из деревни.

Она сидела, сложив руки на коленях, и ждала. Ждала, пока его не принесли. Принесли его четверо крестьян, положили посреди комнаты между ящиков и сундуков. Раздели его, обмыли: так велел врач. Длинное белое тело, покрытое кровью, пылью и грязью.

Лизбетта опустилась перед ним на колени молча, без слез.

Пришел старый кучер и увез с собою кричавших детей. Наконец крестьяне ушли; вслед за ними и доктор. Она его даже не спросила ни словами, ни взглядом. Она знала, что он ответит.

Ночью Распе очнулся и широко открыл глаза. Узнал ее, попросил пить. Она подала ему кружку воды.