– Кончено, – тихо сказал он.

Она спросила: «Как? Почему?»

Он покачал головою: «Сам не знаю. Она сказала: „Поезжай, Матье“. Я не хотел. Но она положила руку мне на плечо и я почувствовал ее через перчатку и помчался. Больше я ничего не помню».

Он говорил так тихо, что она должна была приложить уха к его губам. И когда он замолчал, она прошептала: «Зачем ты это сделал?»

Он снова зашевелил губами: «Прости меня, Лизбетта, я – должен был это сделать. Барышня…»

Она посмотрела на него и испугалась блеска его глаз. И закричала, – мысль была так неожиданна, что язык произнес ее раньше, чем успел подумать мозг: «Ты-ты любишь ее?»

Он чуть приподнял голову и прошептал с закрытыми глазами: «Да… – да».

Это были его последние слова. Он снова впал в глубокое забытье и пролежал так до утра.

Лизбетта вскочила. Побежала к двери, столкнулась со старым Фройтсгеймом.

«Он умер…» – закричала она. Кучер перекрестился и хотел пройти в комнату, но она удержала. «Где барышня? – спросила она быстро. – Она жива? Она ранена?»

Глубокие морщины на старом лице еще больше углубились: «Жива ли она? Жива ли! Да, вот она. Ранена? Ни царапинки» – только немножко испачкала себе платье". И дрожащей рукой он указал на двор. Там в мужском костюме стояла Альрауне. Подняла ногу и поставила ее на руку гусара, а затем вскочила в седло…

– Она протелефонировала ротмистру, – сказал кучер, – что ей не с кем сегодня гулять, и граф прислал своего денщика.

Лизбетта побежала по двору. «Он умер! – закричала она. – Он умер!»

Альрауне тен-Бринкен повернулась в седле и ударила себя хлыстом по ноге. «Умер? – медленно произнесла она. – Умер – как жаль!» Ока стегнула лошадь и рысью поехала к воротам.

– Фрейлейн, – крикнула Лизбетта, – фрейлейн, фрейлейн!

Но копыта зачастили по старым камням, и опять, как раньше так часто, она увидела, как Альрауне едет уже по дороге дерзко и нагло, точно заносчивый принц. А вслед за нею гусар, а не муж ее – не Матье-Мария Распе…

– Фрейлейн, – закричала она в диком ужасе, – фрейлейн-фрейлейн…

Лизбетта побежала к тайному советнику и излила перед ним все свое горе и отчаяние. Тайный советник спокойно выслушал и сказал, что он понимает ее горе и не в обиде на нее.

Несмотря на отказ ее покойного мужа от места, он готов заплатить его трехмесячное жалованье. Но пусть она будет благоразумна, – должна же она понять, что он один виноват в этом несчастье…

Она побежала в полицию. Там к ней отнеслись не столь вежливо. Они ждали этого и заявили: всем известно, что Распе – самый дикий шофер на Рейне. Он вполне справедливо наказан, – она должна была вовремя его предупредить. Ее муж виноват во всем, сказали они, стыдно обвинять в катастрофе барышню. Разве та управляла автомобилем?

Она побежала в город к адвокатам, к одному, к другому, к третьему. Но это были честные люди: они ей сказали, что не могут вести процесса, сколько бы она ни заплатила. Конечно, все возможно и вероятно. Почему бы и нет? Но разве у нее есть доказательства? Никаких? – Ну, так значит, пусть она спокойно вернется домой, – тут ничего нельзя поделать. Если и было все так и если бы даже можно было привести доказательства – все равно виноват ее муж. Ведь он был мужчиной и опытным, искусным шофером, а барышня – неопытное существо, почти ребенок…

Она вернулась домой. Похоронила мужа за церковью на маленьком кладбище, уложила вещи и сама взвалила их на телегу. Взяла деньги, которые дал тайный советник, захватила своих мальчиков и ушла.

В их домике через несколько дней поселился новый шофер – толстый, маленький. Он выпивал. Альрауне тен-Бринкен невзлюбила его и редко выезжала одна. На него протоколов не писали, и люди говорили, что он превосходный человек, гораздо лучше, чем дикий Распе.

«Мотылек», – говорила Альрауне тен-Бринкен, когда по вечерам Вольф Гонтрам входил в ее комнату. Красивые глаза мальчика загорались. «А ты огонек», – отвечал он.

И она говорила: «Ты спалишь себе крылышки, упадешь и станешь уродливым червяком. Берегись же, Вольф Гонтрам!»

Он смотрел на нее и качал головою. «Нет, нет, – говорил он, – мне так хорошо».

И он порхал вокруг огонька, порхал каждый вечер.

Еще двое порхали вокруг и обжигали себе крылья: Карл Монен и Ганс фон Герольдинген.

Доктор Монен тоже ухаживал. «Богатая партия, – думал он, – наконец-то, на этот раз уж действительно».

Немного увлекался он каждою женщиною. Теперь же его маленький мозг горел под голым черепом, заставляя делать всякие глупости и перечувствовать возле нее все то, что он испытывал возле десятков других. И, как всегда, ему казалось, что и она чувствует то же самое: он был убежден, что Альрауне тен-Бринкен без ума от него, что любит его безгранично, страстно и сильно.

Днем он рассказал Вольфу Гонтраму о своей крупной новой победе. Ему нравилось, что мальчик каждый вечер ездит в Лендених, – он смотрел на него как на своего любовного гонца и посылал вместе с ним много поклонов, почтительных поцелуев руки и маленькие подарки.

Посылал он не по одной розе, – это может делать лишь кавалер, стоящий поодаль. А он ведь был возлюбленный и должен посылать другое: цветы и шоколад, пирожные, безделушки, веера. Сотни разных мелочей и пустяков.

Вместе с ним выезжал часто в усадьбу и ротмистр. Они много лет были друзьями: как теперь Вольф Гонтрам, так прежде граф фон Герольдинген питался из той сокровищницы знаний, которую накопил доктор Монен. Тот давал полною, щедрою рукою, довольный, что вообще может как-нибудь применить свой хлам. По вечерам они нередко вместе пускались на поиски приключений. Знакомства завязывал всегда доктор и представлял затем своего друга, графа, которым он очень гордился. И почти всегда гусарский офицер срывал в конце концов

спелые вишни с дерева, которое находил Карл Монен. В первый раз у него были угрызения совести. Он счел себя непорядочным, мучился несколько дней и затем откровенно признался во всем другу. Он извинился перед ним: но девушка делала такие авансы, что он не мог отказаться. Он добавил еще, что в душе очень доволен происшедшим, так как, по его мнению, девушка недостойна любви его друга. Доктор Монен не моргнул даже глазом, сказал, что ему это совершенно безразлично, привел в виде причины индейское племя майя на Юкатане. У которого господствует принцип: «Моя жена-жена моего друга». Но Герольдинген, однако, заметил, что Монен все же обижен, и поэтому счел лучшим скрывать от него правду, когда в другой раз знакомые доктора предпочитали графа. А тем временем многие «жены» доктора Монена становились «женами» красивого ротмистра; совсем как на Юкатане, с той только разницей, что большинство их до этого не являлись женами Карла Монена. Он был загонщиком, находящим добычу, – охотником же был граф Ганс фон Герольдинген. Но тот был очень скромен, имел доброе сердце и избегал задевать самолюбие друга, – поэтому

загонщик не замечал, когда охотник стрелял, и считал себя самым славным Немвродом на Рейне.

Карл Монен говаривал часто: «Пойдемте со мною, граф, я одержал новую победу – прелестная англичанка. Поймал ее вечером на концерте. И сегодня мы встретимся с нею на набережной».

– А Элли? – спрашивал ротмистр.

– В отставку, – высокопарно отвечал Карл Монен.

Положительно невероятно, как часто пламя его искало пиши. Находя новую, он тотчас же забывал о старой и никогда потом не вспоминал даже о ней. Он относился к этому очень легко. И в этом действительно превосходил другая – ротмистру была трудно расставаться, да и женщины не так легко покидали его. Требовались вся энергия и все красноречие доктора, чтобы отвлечь от старого увлечения к новому.

На этот раз доктор сказал: «Вы должны ее посмотреть, граф. Клянусь честью, я рад, что вышел целым из всех моих приключений и нигде не застрял: теперь, наконец, я нашел то, что мне нужно. Она страшно богата, – у старого профессора больше тридцати миллионов, а пожалуй, и все сорок. Ну, что вы скажете, граф? И какая хорошенькая, свеженькая. Да и к тому же попалась в тенета. Никогда еще я не был так уверен в победе».