— Если вы не хотите разговаривать, можно, я сделаю радио погромче?

— Ага, — соглашаюсь я. — Это же ваше такси. Делайте, что хотите.

Смотрю в окно и пытаюсь сдержать слёзы. Мне кажется, что я уезжаю от неё навсегда. Раньше у меня была хоть искорка надежды на возвращение, на то, что всё образуется, но сейчас моё сердце потихоньку наполняется отчаянием, ну и, конечно же, жалостью к себе — куда же без неё. Как же я люблю себя пожалеть! Изо всех сил стараюсь не заплакать.

В эфире Ретро FM — одна из многих радиостанций, где крутят старьё всякое, но, слава Богу, хоть не шансон. Я слышу старую забытую песню «Белые Розы». Её отец мой всегда слушал. Помню, как она меня бесила в детстве, и этот дурацкий голос исполнителя. Фу-у, помню, что делала всё, только бы её не слушать! А отец как назло включал погромче. И не только её, у него была целая подборка раздражающих старых песен. Я ненавидела их всех, а отца любила. Ну и дурочкой же я была тогда.

Отлично помню этот день. Я сидела дома и делала уроки; я была тогда такой миленькой первоклашкой, отличница в белых бантиках. Наверное, это было первое или второе сентября, я уже не вспомню уже. Но помню, что отец и мать тогда поссорились. Они там что-то кричали на кухне; наверное, чтобы я их криков не слышала, отец и поставил эту песню на полную громкость. Не знаю, что меня тогда раздражало больше, эта песня или то, что они ссорятся. Я тогда полностью ушла в уроки, делала то ли математику, то ли русский. Помню, как училась вырисовывать какие-то буквы или цифры. Я бы лучше запомнила, если бы не крик из кухни, если бы не «Белые Розы»: «Немного теплее за стеклом, но в злые морозы вхожу в эти двери, словно в сад июльских цветов. Я их так хочу согреть теплом, но белые розы, у всех на глаза я целовать и гладить готов».

А я готова Викулю целовать и гладить у всех на глазах. И мне всё равно, что о нас подумают. Я готова ради неё на что угодно. Всё на свете ей хочу отдать, лишь бы она согласилась меня принять. Только бы она не оттолкнула меня. Пожалуйста, Господи если ты есть, сделай так, чтобы мы были вместе! Я понимаю, что с твоей точки зрения это извращение, но я так хочу быть с ней! Так хочу! Ты сам виноват, ты сам создал меня такой. И как мне теперь с этим жить?

У меня из глаз катятся слёзы, не могу их сдержать. Смотрю в окно, чтобы водитель не видел моих слёз.

«Белые розы, белые розы, беззащитны шипы. Что с ними сделал снег и морозы, лёд витрин голубых? Люди украсят вами свой праздник лишь на несколько дней и оставляют вас умирать на белом, холодном окне».

«Папочка, почему ты меня тогда бросил? Я ведь так тебя любила! И мама тебя любила. Мы же были с тобой самыми счастливыми на свете. Твоя Юлечка так старалась, была отличницей, чтобы ты ею гордился. Ну почему ты нас бросил? Почему?» Беззвучный вопрос застревает в голове. И я уже не могу сдерживаться. Все меня бросили. Никому я не нужна. Никому не нужны мои пятёрки. Никому не нужны мои бантики, не нужны мои ножки, губки, глазки. Ничего никому не нужно. Зачем я вообще родилась? Ещё слезинка и ещё слезинка. Я уже почти рыдаю. Да ещё и песня эта дурацкая так не вовремя напоминает обо всём. Да ещё и Вика меня бросила. Неужели я такая непутёвая, бездарная, бесполезная, никому не нужна? Неужели нужно всё время меня бросать? Я что, вещь бесполезная?

Бегло достаю зеркальце и начинаю подправлять мейк, делаю так, чтобы было не видно, что я плакала. Ещё бы глаза закапать чем-то, чтобы вообще не осталось следов.

— У вас там всё в порядке? — спрашивает водитель такси.

— Всё отлично, всё просто замечательно. — Я пытаюсь улыбнуться, а на душе, словно кошки скребут. Ещё и розы эти дурацкие жалко — почему их умирать оставляют? Сначала украшают им свой праздник, а после выбрасывают? Прямо как со мной обращаются. Как с тряпкой какой-то ненужной.

Мама… Мамочка — единственная кто меня любит. Маме я нужна. Хотя почему? Я же ей никогда не помогаю. А она постоянно просит: «Юля, сделай то, Юля, сделай это». А Юлечка никогда ничего не делает, всё мамке одной приходится тянуть. Её папка бросил, и она меня одна растила. Столько сил в меня вбухала, и вот я выросла, и что теперь? Я никому не нужна, ничего не знаю, ничего не умею, никто меня не любит. Только и могу, что уроки зубрить да учителям улыбаться за оценки.

Но какая теперь разница, если единственной, кого я любила, я не нужна? А Сашка? А как же Сашка? Он тоже отказался от меня. Но этому я даже рада: не создана я для мужской любви, ну, не создана, и всё тут! Да чтобы я ещё раз в жизни согласилась с парнем переспать! Сосать — ещё куда ни шло, но в мою «дырочку» тыкать ничем не позволю. Сколько же я терпела, сколько раз доводила себя до возбуждения в ожидании, что вот-вот, наконец, сейчас мне будет приятно, и где оно?

Надо было сразу становиться лесбиянкой, надо было не рвать отношения с Иришкой из лагеря. Интересно, а как она сейчас, как выглядит, чем занимается? Небось, тоже с парнями мучается. Эх, Иришка, ты единственная, кто меня понимала! Но начинать никогда не поздно, главное — что я, наконец, призналась себе в том, что я лесбуха. Теперь — только девушки, только розовый цвет, и никаких парней! Только нежность и только любовь, для которой я создана!

— А вы нигде не снимались? — неожиданно отвлекает меня от мыслей водитель.

— В смысле? — улыбаюсь я. Я такая дружелюбная — всем улыбаюсь, даже когда на душе тошно и выть хочется. Ну что этой Вике ещё надо? Бери не хочу — я же идеальная лесбияночка. И Сашка был бы при ней. Ну чего она меня бросила? Что я не так сказала? Что я её люблю? Неужели за такие слова бросать надо? Эти вопросы так и останутся навсегда без ответов.

— Ну, в клипе или в фильме каком? — улыбается водитель. — Вы такая фотогеничная!

— Откуда вы знаете, что я фотогеничная? Вы же моих фоток даже не видели. — Приятно услышать даже одно доброе слово, особенно когда весь мир от тебя отвернулся.

— Мордашка у вас смазливая, волосы красивые. Мне кажется, я вас где-то видел.

— Нет, не снималась, это точно. — Хотя была одна съёмка, о которой я предпочла бы не вспоминать. Один мой знакомый фотограф хотел сделать пару моих фотографий для портфолио. И я не знаю, как так вышло… В общем, ему удалось раздеть меня и сфотографировать голой. Помню, как холодно было в студии и как я постоянно куталась в реквизит (какая-то мантия, или что это было?) А он подбадривал меня, хвалил мою грудь, мои ножки, мои волосы, мою попку. В общем, всячески уговаривал меня продолжить съёмку.

А ещё он предложил мне заплатить за отдельную съёмку, на которых была бы видна «киска». Но на это я не согласилась. Нужно были засовывать туда пальчик и растягивать «лепесточки». Мне это сразу напомнило порнуху, и я отказалась.

Помню, что фотки эти я попросила его никуда не выкладывать. А что было дальше, я не знаю: мы с ним больше не общались. Я в институт поступила, Сашку встретила, и пошло-поехало. Всё равно не хочется, чтобы кто-то видел меня голой. Нужно позвонить ему, спросить, что там с фото.

— Всё, доехали, — говорит водитель.

Я смотрю в окно и вижу свой дом. Я так утонула в своих мыслях, что чуть свой дом не пропустила.

— Спасибо! — говорю я и протягиваю ему деньги — те, что Вика мне дала.

Беру свою сумочку и выхожу из машины. Стараюсь негромко хлопнуть дверью.

— Спасибо! Приятно было вас везти! — вдруг говорит водитель.

— Да не за что! — улыбаюсь я.

— Всегда приятно вести красивую девушку. — Хоть он и старый дед, но даже от него мне лестно услышать комплимент. Девушки любят комплименты. А кто их не любит?

Захожу в подъезд и поднимаюсь на этаж. Я дома. Здесь всё как было вчера. Все те же вещи валяются не на своих местах. Всё так же пыльно. Может, уборку сделать, чтобы хоть как-то отвлечься? Вот это удивится мамка! Приезжает, а дома убрано. Юлечка убралась. Да нет, в такое она не поверит, ещё волноваться начнёт, и у неё давление подскочит. Я и сама не верю. Нахожу какое-то средство под ванной, тряпки, переодеваюсь в домашний спортивный костюм и начинаю тереть.