Пока вдова Ричардсон перебирала горох, ей пришла мысль о том, как было бы здорово прогуляться еще хоть разок по болотистым пустошам и иссеченным солеными ветрами скалам родного Корнуолла, и еще ей вспомнилось, как она, совсем еще маленькая девочка, сидела на галечнике и ждала, когда вернется из серых морских далей отцовский корабль. Ее руки, утратившие былую ловкость, с распухшими суставами, лущили стручки, ссыпали налитые горошины в глиняную миску, а пустые стручки роняли в фартук, в ямку между коленями. Потом ей вспомнилось то, о чем она уже давным-давно не вспоминала: жизнь, которая канула в лету. Как эти вот самые пальцы, такие ловкие в былые времена, вытягивали из карманов кошельки и переправляли в укромные места отрезы шелка; а потом она вспомнила того стражника в Ньюгейтской тюрьме, который сказал ей, что дело ее будет слушаться еще месяца через три, не раньше, и что виселицы она сможет избежать, если на суде выяснится, что она беременна, и что красавица она – просто пальчики оближешь; и как она повернулась к стене и смело задрала юбки, в единый миг возненавидев и этого охранника, и себя саму, но прекрасно отдавая себе отчет в том, что он прав; и как чувство набухающей внутри нее жизни означало, что ей еще какое-то время удастся обманывать смерть...

– Эсси Трегован? – произнес незнакомый голос.

Вдова Ричардсон подняла голову, прикрыв глаза рукой от яркого майского солнышка.

– А мы что, с вами знакомы? – спросила она. Она не слышала, как он подошел к ней.

Человек был одет во все зеленое: пыльно-зеленые узкие панталоны, зеленая курточка, темно-зеленый сюртук. Он скалился во весь рот, волосы у него были морковно-рыжего цвета, а глаза – раскосые неимоверно. Было в этом человеке что-то такое, отчего ей было радостно на него смотреть, и к этому добавлялось смутное чувство исходившей от него угрозы.

– Можно сказать и так, – сказал человек, – можно сказать и так.

Он посмотрел на нее раскосыми глазами сверху вниз, и она тоже сощурилась и попыталась отыскать в этой круглой физиономии хоть что-то знакомое. По виду он годился в ровесники любому из ее внуков, но назвал-то он ее старым именем, да и в голосе у него была знакомая ей с детства картавинка, сродни далеким корнуолльским пустошам и скалам.

– Так вы из Корнуолла? – спросила она.

– Так точно, и зовут меня кузен Джек, – ответил рыжеволосый. – Или, скорее, раньше меня так звали, а теперь я обретаюсь в этом новом мире, где никто не удосужится выставить наружу для честного человека чуть-чуть молока или эля – или коврижку хлеба, когда поспевают хлеба.

Старуха поправила на коленях миску с горохом.

– Если вы тот, про кого я думаю, – сказала она, – то я с вами не в ссоре.

Было слышно, как где-то в глубине дома Филлида честит экономку.

– Да и я с тобой не ссорился, – сказал с оттенком грусти в голосе рыжеволосый, – хотя это именно ты привезла меня сюда, ты и еще горстка тебе подобных, в эту землю, где на волшебство ни у кого нет времени, и где нет места для пикси и прочих в том же роде.

– Вы часто помогали мне, в былые дни, – сказала она.

– И помогали, и мешали, – сказал раскосый незнакомец. – Мы – как ветер. Мы дуем в обе стороны.

Эсси кивнула.

– Возьмешь меня за руку, Эсси Трегован?

И он протянул ей руку. Она была сплошь веснушчатая, и хотя глаза у Эсси были уже не те, она успела разглядеть каждый рыжий волосок на тыльной стороне его ладони, отливавший золотом в послеполуденном солнце. Она закусила губу. А потом – нерешительно – вложила в его руку свою, пронизанную синими старческими жилками.

Она была еще теплая, когда ее нашли, – хотя жизнь уже утекла из ее тела, и гороха она успела вылущить едва ли половину.

Утром в воскресенье проснулась, чтобы попрощаться с ними, одна только Зоря Утренняя. Она взяла у Среды сорок пять долларов и настояла на том, что непременно должна выписать ему расписку в получении денег – размашистым, с завитушками, почерком, на обороте просроченного талона на скидку при покупке безалкогольных напитков. Вид у нее в утреннем свете был совершенно кукольный – тщательный макияж на старушечьем лице, высоко заколотые золотые волосы.

На прощанье Среда поцеловал ей руку.

– Благодарю вас за гостеприимство, сударыня, – сказал он. – Вы и ваши очаровательные сестры по-прежнему лучезарны, как свет небесный.

– Ах ты, старый пакостник! – ответила она и погрозила ему пальцем. А потом обняла. – Береги себя. Мне бы очень не хотелось услышать о тебе дурные вести.

– Мне бы тоже очень этого не хотелось, милая моя.

Тени она пожала руку.

– Вы очень понравились Зоре Полуночной, – сказала она. – И мне тоже.

– Благодарю вас, – поклонился Тень. – Спасибо за ужин.

– Так вам понравилось? – Она вздернула бровь. – Тогда заходите еще.Среда и Тень пошли вниз по лестнице. Тень сунул руку в карман. Серебряный доллар был тут как тут, холодный и гладкий. С такой большой и тяжелой монетой ему еще ни разу не приходилось работать. Классический зажим в ладони; затем он выбросил руку перед собой, и монета как будто сама прыгнула в переднюю позицию – как тут и была, и держал он ее легко и незаметно, едва-едва прижав по гуртам мизинцем и указательным пальцем.

– Ловко, – кивнул Среда.

– Я только учусь, – сказал Тень. – Техническими навыками более или менее овладел. Труднее всего заставить людей смотреть на твою другую руку.

– Правда, что ли?

– Ага, – кивнул Тень. – Отвлекать внимание.

Он согнул средний и безымянный пальцы, просунув их под монету, и перевел ее на тыльную сторону ладони, чуть-чуть ослабив при этом зажим. Монета выскользнула у него из руки, ударилась о ступеньку и остановилась на полпролета ниже. Среда наклонился и поднял ее.

– Если тебе делают подарок, – сказал Среда, – подарок надо беречь. С такими вещами, как эта, вообще нужно быть очень осторожным. И пореже выпускать из рук. – Он принялся рассматривать доллар, сначала орла на аверсе, потом, на реверсе, – лик Свободы. – Да-да, госпожа Свобода. Красотка, а, как тебе кажется?

Он подбросил монету вверх, закрутив ее щелчком в сторону Тени, который тут же ее поймал и «убрал» – по всей видимости уронив в левую руку, хотя на самом деле она осталась в правой, после чего левая его рука подчеркнуто «сунула» монету в карман. Доллар, между тем, остался сиять в его правой руке. Прохладная тяжесть монеты действовала на него успокаивающе.

– Госпожа Свобода, – вздохнул Среда. – Иностранка, как и большая часть тех богов, которых так почитают американцы. В данном случае француженка. Хотя французы, оберегая чувствительность американских граждан, и прикрыли ее роскошную грудь, когда делали этот подарок. Свобода, – продолжил он, сморщив нос при виде лежавшего на нижней ступеньке использованного презерватива и с видимым отвращением отодвинув его ногой в сторону. – Кто-нибудь ведь может и поскользнуться на этой штуке. И шею себе сломать, – пробормотал он, отвлекшись на секунду от главной темы. – Все равно, что шкурка от банана, только на вкус похуже, и с иронической начинкой. – Он толчком распахнул входную дверь, и в глаза им ударил солнечный свет. – Свобода! – рокотал Среда, пока они шли к машине. – Это шлюха, которую нужно употреблять на подстилке из трупов.

– Ты действительно так считаешь? – поинтересовался Тень.

– Цитата, – отмахнулся Среда. – Из какого-то француза. Вот кому они поставили памятник в Нью-Йоркской гавани: шлюхе, которая любила трахаться на куче мусора. Держи-держи свой факел, дорогуша, повыше его поднимай, а в подоле-то у тебя снуют крысы, а по ноге твоей ползет вниз струйка холодной малафьи.