…Она надкусывает два бутерброда, вернее, просто касается их губами, кладёт обратно на тарелку и взглядом разрешает ему взять их. Он ест, стараясь не спешить, хотя бутерброды такие крохотные, что он мог бы сразу заглотать. Она смеётся и протягивает ему свой недоеденный бутерброд. На жёстком поджаренном хлебе крохотные чёрные шарики. Солёные. Его удивление смешит её. Так, смеясь, она скармливает ему массу каких-то непонятных вещей. Сладкое, солёное, он не может даже понять, что это. Да ему и неважно. Неважно, что он ест, не насыщаясь, главное, что она не сердится, а рабу всё впрок. И напоследок она даёт ему допить густую коричневую жидкость, похожую на рабское кофе, но с совсем другим вкусом и не с жёлтой пеной, а белёсыми разводами…

…— Какао?

— Не знаю. Она не говорила ничего.

— Наверное, какао с молоком. Сытная штука, я слышал.

— Не знаю, Фредди. Никогда потом не пробовал. Но да, сытно…

… Он сыт. Она, улыбаясь, смотрит на него, протягивает руку, и он благодарно целует её. Так положено, но он и вправду сыт.

— Убери это.

Он переставляет маленький столик с кровати на нижнюю полку столика на колёсах, и она жестом показывает ему, куда его откатить. А когда он возвращается, так же жестом укладывает его рядом с собой. Ну что ж, сейчас бы поспать, но работа, значит, работа. Она сама сбрасывает с себя простыню, и он вытягивается рядом на левом боку, кладёт правую руку ей на грудь.

— Ты молодец, индеец.

— Спасибо, миледи.

Она закидывает руки за голову, потягивается. Он гладит её груди, осторожно пощипывая соски. Она улыбается, и он осторожно, следя за её лицом, водит рукой по её телу, пытаясь понять, что ей нужно. Ага, похоже, на этот раз ей нужно рукой. И он гладит ей талию, живот, перебирает волосы на её лобке, осторожно вводит ладонь между бёдрами, мягко ощупывая края щели. Да, он угадал. Именно это. Он подкладывает себе под голову левую руку, теперь он сможет, если понадобится, коснуться губами её руки или лица, а правой гладит, ощупывает щель, чувствуя, как набухают и напрягаются складки.

— Ты занята, дорогая?

Он невольно вздрагивает от этого непонятно откуда идущего голоса и замирает, но она взглядом приказывает ему продолжать, вытягивает руку, нажимает незамеченную им раньше кнопку на тумбочке у изголовья и спокойно отвечает:

— Да, милочка. У тебя что-то срочное?

Он продолжает медленно, мягко горячить её, а разговор идёт своим чередом.

— Мне скучно, дорогая. Может быть, погуляем?

— Нет, милочка. У меня совершенно иные планы. Хочешь зайти?

— Ну, если я не помешаю.

— Ты никогда не мешаешь, милочка.

— Тогда я переоденусь, а то я думала пройтись, и поднимусь к тебе.

— Ну, разумеется. Я тебя жду.

Она снова нажимает кнопку и лукаво смотрит на него.

— А теперь поспеши, индеец. Я не люблю паузы между глотками.

— Да, миледи. Как скажет миледи.

Ну что ж, быстро — не медленно, у неё уже дёргаются края. Он глубоко вводит ладонь так, чтобы большой палец упирался в начало щели, в бугорок под верхним углом, а четыре пальца ушли в глубину, быстро и часто шевелит ими, одновременно двигая всей рукой вперёд и назад, имитируя толчки. У него начинают ныть мышцы предплечья, но она уже закусила губу, её глаза наполнились слезами, дрожь пробегает по телу. Она сама хватает себя за груди, сжимает их, извивается, будто пытаясь уйти от его руки. Ну… ну ещё… немеет от напряжения правый локоть, но она уже бьётся в судорогах, всхлипывает, что-то выкрикивает и обмякает. Он высвобождает руку и облегчённо вздыхает. Успел. Она смотрит на него влажными и какими-то пустыми глазами.

— Ты молодец, индеец.

— Спасибо, миледи.

— Открой тумбочку с той стороны и достань салфетку.

— Да, миледи.

Та сторона — это справа от него. Он перекатывается по кровати и открывает тумбочку. Там стопка пропитанных душистиком салфеток. Ну, это он знает. Ещё в питомнике научили. Но запах другой. И здесь же в тумбочке корзинка для использованных салфеток. Он так же быстро перекатывается обратно к ней и обтирает салфеткой ей низ живота, лобок, щель, внутреннюю сторону бёдер.

— И себе возьми, оботри руку.

— Спасибо, миледи.

Он как раз закончил протирать себе руки, сбросил испачканные салфетки в корзину и закрыл тумбочку, когда раздалось:

— Дорогая?

— Входи, милочка.

А ему куда? Он пытается поймать её взгляд, но из-за белых занавесей возле окна уже вошла та, другая. Пухлая невысокая брюнетка в пунцовом халатике, открывающем до середины грудь и с распахивающимися при каждом шаге полами.

— Как ты себя чувствуешь, дорогая?

— Спасибо, милочка. Ты так заботлива.

Он скорчился в углу кровати и замер, зная, что неподвижного замечают не сразу. Веки он опустил сразу, и блеск глаз не мог его выдать. Но что ж ему теперь, с двумя работать? Этак никаких сил не хватит.

— Какая дивная погода, дорогая!

— Да, милочка, настоящая рождественская.

— Да, дорогая, так надоела эта слякоть. А это что? — похоже, заметила всё-таки. — Рождественский подарок?

— Что меня всегда восхищало в тебе, милочка, это твой юмор. Представь себе, да.

И радостный смех в два голоса.

— Ну-ка, дорогая, покажи его.

— Смотри, милочка. Я не эгоистка. Покажись, индеец.

Он встаёт и смотрит на неё. Она жестом показывает ему, куда он должен стать. Брюнетка сидит на широком низком пуфе в изножье кровати. Её халат совсем распахнулся, открывая лоснящееся, в жирных складках тело.

— Прелестно! Дорогая, индеец-спальник — это действительно редкость.

— Ну, милочка, мне был обещан уникум. А мужчина, настоящий мужчина, всегда держит слово.

— Да, правда, но рождественский подарок запоздал на месяц.

— Как и рождественская погода, милочка.

— Я надеюсь, дорогая, этот рождественский подарок не разорил его?

— Это было бы слишком обидно, милочка!

— Но неужели это всё? Дорогая, он всегда дарил драгоценности. Мне, во всяком случае.

— Ну, на мне, милочка, он решил нарушить традицию. Но я довольна. Сама подумай. От драгоценностей нет никакого удовольствия, если их некому показать. А здесь… — она смеётся, — здесь я получу всё.

— Да, дорогая. Как ты права! Меня всегда восхищал твой ум.

Он стоит перед ними, отведя взгляд на всякий случай в сторону. Но стоит свободно, потому что она смотрит на него, а с ней он работает.

— Дорогая, я пощупаю его?

— Ну, разумеется, милочка.

— Подойди сюда. Нет, стой на месте.

Брюнетка подходит и ощупывает его быстрыми скользящими движениями.

— Прелестен. Сколько ему лет, дорогая?

— Девятнадцать.

— О, уже опытный.

— Да, неплох.

— Совсем даже не плох. Как говорит наш общий друг, в целом.

— И в деталях, милочка!

Они смеются…

…— Что? — Андрей вскакивает на колени. — Они так и сказали?!

— Ну да. Сядь и не мешай. Будешь дёргаться, брошу рассказывать…

…— И на сколько его привезли?

— На сутки, милочка.

— О, не буду тогда тебя отвлекать. Ты расскажешь мне потом, дорогая?

— Ну, разумеется, милочка. Но ты, кажется, не любительница… уникумов?

— В постели я предпочитаю чёрных. Разумеется, всё возможно, но чёрный, хорошо вработанный… — брюнетка причмокивает, выражая восторг.

И укатилась в угол за занавесями. Он перевёл дыхание. Судя по тому, как она его лапала, работать было бы тяжело.

— Иди сюда, индеец. Ложись.

Он опять ложится рядом с ней, как и раньше, на левый бок, а правую руку кладёт ей на живот.

— Хорошо, индеец. Полежим так.

— Да, миледи.

Она смотрит прямо перед собой, в окно, за которым снег, неподвижные белые деревья.

— У меня есть всё, индеец. Есть то, чего нет ни у кого. Понимаешь, индеец? Ведь это хорошо, когда есть всё. Я права, индеец?

— Да, миледи.

— Почему мне тогда плохо, индеец?

Он невольно сжимается. Ведь что ни случись, отвечать ему. Но она продолжает говорить, и он понимает, что это не о нём.