— А знаешь, — задумчиво говорит он, — для девушки, которая ненавидит прикосновения, ты находишь просто бесконечное количество поводов меня потрогать.

— Что ты здесь делаешь? — огрызаюсь я.

Он кивает на пронумерованные двери:

— Забыл свою сумку в кафе. Хотел вернуться и забрать.

— Через Коридоры?

— А ты как думаешь? Я ведь живу в другом конце города!

— Не знаю, Уэс! Может, проще на такси или автобусом, как все нормальные люди? Или пешком?

Он стучит по стене.

— Конденсированное пространство, понимаешь? Самое лучшее средство передвижения — это Коридоры.

Я протягиваю ему посох:

— Держи свою палку.

— Это не палка, а посох Бо.

Он несколько раз покручивает его в руках. В глазах появляются искорки радости — видно, ему нравятся подобные штучки. Ох уж эти мальчишки! Уэс делает неуловимое движение запястьем, и посох щелкает, превратившись в маленький цилиндр, похожий на эстафетную палочку для бегунов.

Он выжидательно смотрит на меня. Очевидно, должна последовать какая-то реакция.

— О-о-о-ох ты! — без особого энтузиазма выдаю я, он ворчит и убирает свое оружие. Я оглядываюсь в поисках Оуэна, но тот исчез.

— Как прошла охота? — интересуется Уэс.

— Хуже, чем я думала, — говорю я. Кажется, на листке уже скребется новое имя. Я даже не достаю его из кармана. — Когда ты здесь дежурил, Историй было столько же?

— Не могу такого сказать. Немного странно, но ничего экстраординарного и неподконтрольного. Не знаю, возможно, мне доверяли работу не полностью, а только частично.

— Что ж, теперь все иначе. Я разбираюсь с одной Историей, а вместо нее на листе появляются три новых. Прямо как это древнегреческое чудовище…

— Лернейская гидра, — подсказывает он и, увидев выражение на моем лице, добавляет: — Опять ты со своим скептицизмом. Однажды я заглянул в Смитсоновский музей. Попробуй как-нибудь. Приложи руки к старинным экспонатам. Это намного приятнее, чем читать книги.

— А разве все они не под стеклом?

— Да, но… — Он пожимает плечами, когда мы подходим к двери. — Ты закончила на сегодня?

Я думаю, что где-то во тьме притаился Оуэн. Но я пообещала ему день отсрочки. И мне ужасно хочется в душ.

— Да, — решаюсь я. — Пойдем.

Мы прощаемся в вестибюле, и я уже собираюсь подняться вверх по лестнице, но, повинуясь странному чувству, сворачиваю в студию.

Анджели мне никак не помогла, если не считать помощью отповедь «Оставьте прошлое в покое». Я не могу этого сделать, пока не узнаю, что на самом деле произошло. Должны быть какие-то улики. Я не знаю, где их искать, но представляю себе, откуда можно начать.

Гостевые книги занимают целую полку, половина — в синих обложках, половина — красные. Я снимаю самую старую в синем переплете — с первыми годами после перепланировки — и слегка сдвигаю оставшиеся, чтобы пропажа не бросалась в глаза. Потом возвращаюсь домой, где мама химичит на кухне, папа отсиживается в углу гостиной с очередной книгой, а на столе в открытой коробке стынет пицца. Я отвечаю на вопросы о длительности и качестве моего забега, наслаждаюсь великолепным душем и падаю на постель с ломтем холодной пиццы в одной руке и гостевой книгой в другой. Жуя, листаю страницы. Должна быть какая-то подсказка. В год открытия здесь полно имен, но следующие три года представляют собой пустое белое поле. Я пролистываю 1954 год, надеясь за что-нибудь зацепиться.

В конце концов я обратила внимание не на сами имена, а на их очевидное отсутствие. В первый год все квартиры расписаны, более того, составлен огромный лист ожидания. В тот год, когда записи восстанавливаются после пробела, более дюжины квартир значатся свободными. Неужели одного убийства было достаточно, чтобы Коронадо опустел? А может, двух убийств? Я вспоминаю Маркуса Эллинга и черную пустоту в том месте, где должна была произойти его смерть. Его имя значится в списке с первого года. А спустя три года его квартира уже пуста. Люди съезжали из-за того, что происходили убийства? Или часть из них были жертвами? Я достаю ручку и свой Архивный лист. Перевернув его, пишу имена других жильцов, чьи квартиры оказались пустыми после того, как возобновились записи.

Я останавливаюсь, чтобы проверить записанные имена, но уже третья запись начинает исчезать с Архивного листка. Одно за другим, начиная с верха списка, слова будто просачиваются сквозь бумагу, и чернила бледнеют. Они исчезают так же, как при отправлении Истории на Возврат. Я всегда думала, что Архивный лист обеспечивает связь только в один конец, а не становится способом переписки.

Но спустя мгновение на листке появляется новая надпись:

Я молчу, растерянно уставившись на листок. Затем пишу объяснение, упоминая отсутствующие страницы и пустые квартиры. Смотрю, как бумага впитывает чернила, и жду, затаив дыхание, что ответит Роланд.

И потом…

Я чувствую, что разговор окончен, словно Роланд отложил ручку и закрыл книгу. Я обращала внимание на старинный фолиант, лежащий на столе в приемной, в котором обычно пишут имена, вызовы и заметки. Для каждого Хранителя и Отряда существует отдельная страница. Странно, почему мне не говорили о том, что с помощью Архивного листка можно переписываться с Библиотекарями?

Четыре года работы — а Архив все еще не раскрывает свои секреты: такие шокирующие, как форматирование, и небольшие мелочи вроде этой переписки. Чем больше передо мной открывается, тем больше я понимаю, как мало знаю на самом деле. И начинаю сомневаться во всем, что раньше мне сообщали, и в правилах, которые мне прививали.

Я переворачиваю Архивный листок. На нем появилось три новых имени, но Оуэна в списке нет. Нас учили, что все Истории обуревает непреодолимое желание выбраться наружу. Это первобытный инстинкт, словно неутолимый голод: словно они голодают в стенах Коридоров много дней подряд, а пища хранится за его пределами. Весь воздух. Вся жизнь. Этот инстинкт порождает панику, и История паникует, страдает и срывается.

Но Оуэн не сорвался и не просил выпустить его наружу. Он только просил о времени.

Не заставляй меня возвращаться.

Пообещай, что ты не станешь.

Пожалуйста, Маккензи. Дай мне один день.

Я закрываю глаза ладонями. История, которая не значится в моем списке, не срывается и не хочет возвращаться.

Что это за История?

Что за История этот Оуэн?

И где-то в моем усталом, запутавшемся мозгу это слово заменяется на другое, куда более опасное.

Не что. Кто.

— Неужели ты не интересовался Историями? — спрашиваю я. — Кто они?

— Кем они были, — поправляешь ты. — И нет, не интересовался.

— Но… они же люди. Были людьми. Разве ты не…

— Посмотри на меня! — Ты поднимаешь пальцем мой подбородок. — Любопытство — опасный путь к состраданию. Сострадание повлечет за собой сомнения. Из-за сомнений ты погибнешь. Ты поняла?

Я неуверенно киваю.

— Тогда повтори, что я сказал.

Я подчиняюсь. Повторяю твои слова снова и снова, пока они намертво не отпечатываются в моем мозгу. Но в отличие от других твоих поучений, этому я следовать не смогла. Мне всегда было интересно, кто и почему. Просто я не признавалась в этом самой себе.

Я даже не могу сказать, встало ли солнце.

В окна стучит дождь, и, выглянув наружу, я не вижу ничего, кроме серости. Серости облаков, мокрого камня и пустых улиц. Небо выворачивается наизнанку над городом, пытаясь заполнить дождевой водой пространство между домами.

Мне снился сон.

Бен, вытянувшись на ковре в гостиной, рисовал синим карандашом картинки и напевал песню Оуэна. Когда я вошла, он посмотрел на меня черными пустыми глазами. Но когда он поднялся на ноги, чернота стала уменьшаться, стягиваться в центр, и его глаза снова стали тепло-карими.