Я улыбаюсь:

— Это будет небольшим приключением.

Она протягивает мне свою ручку. В первое мгновение я испуганно замираю, повинуясь обретенному инстинкту, а потом запоздало понимаю, что ее прикосновение останется просто прикосновением: никакого шквала чужих эмоций и чувств, захлестывающего меня от прикосновения живых людей. У нее, конечно, полно воспоминаний, но мне не под силу их увидеть. Только Библиотекари Архива способны читать мертвых.

Эмма смотрит на меня снизу вверх, я слегка сжимаю маленькую ручонку и веду девочку назад, за угол, вспоминая пройденный путь. Шагая по Коридорам, я размышляю, что могло ее разбудить. В мой список попадают в основном дети и подростки — беспокойные, но совсем не плохие — просто они умерли, так и не успев прожить свою жизнь. Каким она была ребенком? Из-за чего умерла? Но тут я словно слышу голос деда, который советует мне воздерживаться от излишнего любопытства. Я знаю, что Хранителей неспроста не учат прочитывать Истории. Считается, что для нас они не имеют значения.

Эмма испуганно сжимает мою ладонь.

— Все хорошо, — тихо говорю я, и мы проходим еще один пролет неотмеченных дверей. — Мы найдем ее.

Я надеюсь. У меня не было времени как следует освоиться на новом месте, но как только я тоже начинаю нервничать, мы делаем еще один поворот, и находим дверь.

Эмма высвобождается и, бросившись к ней, касается мелового круга ладонью с растопыренными пальцами. Теперь ее ручки вымазаны мелом. Я вставляю ключ в скважину, отпираю, и вот мы уже стоим на пороге, залитые сверкающим светом. Эмма восторженно вздыхает.

На мгновение кажется, что в этом мире нет ничего, кроме света. Прямо как я и обещала.

— Видишь? — говорю я, кладу руку ей на спину и провожу ее вперед: через порог, к Возврату.

Эмма поворачивается назад, чтобы увидеть, почему я не пошла за ней, а я зажмуриваюсь и накрепко захлопываю дверь. Ни крика, ни стука: мертвая тишина. Я стою, опустив голову, не вынимая ключа из скважины, и в груди у меня трепещет странное чувство, похожее на вину. Но оно быстро отступает. Я напоминаю самой себе, что возвращение — это милосердие. Оно освобождает Истории от морока пробуждения и погружает их в сон. Почему же тогда мне так тяжело видеть страх в глазах детей перед тем, как я запру между нами дверь?

Иногда я думаю о том, что происходит после Возврата, как Истории снова превращаются в безжизненные тела на полках Архива. Как-то раз, с одним мальчиком, я осталась посмотреть и ждала на пороге бездонной белизны (я знала, что внутрь шагать не стоит). Но до тех пор пока я не ушла, ничего не случилось. Я узнала это, потому что в конце концов закрыла дверь всего на несколько мгновений: мне потребовалось только запереть и вновь отпереть замок. А открыв дверь, я увидела, что за ней уже никого нет.

Я спрашивала Библиотекарей о том, как Истории выходят из Архива. Патрик начал болтать что-то о закрывающихся и открывающихся дверях. Лиза сказала, что в Архиве, как в любом гигантском механизме, есть свои бреши и слабые места. А Роланд просто сказал, что не имеет об этом никакого понятия.

Наверное, не так уж важно, как именно они оказываются в Коридорах. Дело только в том, что это случается. И когда это случается, их следует разыскать. Они должны вернуться на свое место. Дело заведено, и дело должно быть закрыто.

Оттолкнувшись от двери, я достаю Архивный листок из кармана, желая убедиться в том, что имя Эммы исчезло. Так и есть. Все, что от нее осталось, — след ладони на меловом кругу.

Я заштриховываю его и ухожу.

— Забрала из машины что хотела? — спрашивает папа, когда я появляюсь на пороге.

Он избавляет меня от необходимости лгать, помахав в воздухе ключами от машины, которые я забыла взять. Но даже несмотря на это, судя по низкому солнцу в окнах и множеству коробок, расставленных там и сям по комнате, я понимаю, что меня не было слишком долго. Я шепотом проклинаю Коридоры и Архив. Я пыталась носить часы, но бесполезно. Какими бы они ни были, стоит покинуть Внешний мир — от них уже никакого проку.

Так что мне снова приходится выбирать: правда или ложь.

Если дело касается вранья, существует несколько простых правил. Во-первых, нужно стараться говорить правду везде, где только можно. Если начнешь лгать по любому поводу, станет невозможно сводить вместе все концы, и рано или поздно ты попадешься. Как только посеяны семена сомнений, возможность солгать и не попасться в следующий раз уменьшается с геометрической прогрессией.

У меня не все гладко с враньем родителям: я то пропадаю не к месту, то ношу какие-то непонятные синяки — некоторые Истории не хотят, чтобы их возвращали — и мне приходится каждый раз искать новые варианты. Раз уж папа вынуждает меня на «правду», я поддамся. Порой родители ценят откровенность, если с ними делятся секретами. Тогда они чувствуют себя особенными.

— Весь этот переезд, — начинаю я, устало привалившись к порогу, — слишком резкие перемены. Мне потребовалось немного собственного пространства, хотелось побыть одной.

— Тут не будет проблем со свободным пространством.

— Угу, знаю, — отвечаю я, — здание огромное.

— Все семь этажей осмотрела?

— Только до пятого добралась. — Я лгу легко и спонтанно — дед мог бы гордиться мной.

В нескольких комнатах от нас я слышу мамину возню: звуки распечатываемых коробок и мяуканье радио. Мама терпеть не может тишины: она стремится заполнить любое место суетой и шумом настолько, насколько это возможно.

— Нашла что-нибудь интересное? — спрашивает папа.

Я пожимаю плечами.

— Тучи пыли. И, может быть, парочку привидений.

Он улыбается заговорщической улыбкой и слегка сторонится, давая мне пройти.

Моя грудь сжимается при виде коробок, занимающих каждый сантиметр свободного пространства квартиры. На половине из них значится «вещи». Если мама была в ударе, то на крышке писала еще и короткий перечень содержимого коробки. Но поскольку ее почерк совершенно нечитаем, мы узнавали, что внутри, только распечатав коробку. Словно на Рождество, только все подарки уже были когда-то подарены.

Папа передает мне ножницы, и тут звонит телефон. Я даже не подозревала, что у нас будет телефон. Мы с папой начинаем копошиться среди коробок в поисках аппарата, но нас выручает мама:

— Кухонная столешница, у холодильника.

И он действительно там.

— Алло! — говорю я в трубку, переводя дыхание.

— Ты меня разочаровала, — говорит какая-то девушка.

— Что? — Все происходит слишком быстро, и я не успеваю сообразить, что происходит. Не могу узнать голос.

— Ты всего полдня провела в своей новой резиденции, и уже успела меня позабыть.

Линдси. Я расслабляюсь.

— Как ты узнала номер? — удивляюсь я. — Я и то еще не знаю.

— Я же волшебница, — загадочно отвечает она. — А если бы ты обзавелась мобильником…

— У меня есть мобильник.

— И когда ты последний раз его заряжала?

Я задумываюсь.

— Маккензи Бишоп, если ты хотела обдумать ответ, твое время вышло.

Я хочу как-нибудь парировать, но не могу. Мне ни разу в жизни не пригодился мобильный телефон. Мы с Линдси прожили в соседних квартирах десять лет, и она была — и остается — моей лучшей подругой.

— Ну да, ну да, — соглашаюсь я, продираясь по квартире сквозь баррикады коробок.

Линдси просит меня подождать и, прикрыв ладонью трубку, переговаривается с кем-то, так что я слышу только гласные.

В конце коридора я вижу дверь с наклеенной бумажкой. На ней нарисовано нечто, отдаленно напоминающее букву «М», так что я могу предположить, что это моя комната. Я пинком ноги открываю дверь, заглядываю внутрь и вижу стопки вездесущих коробок, матрас и составные части несобранной кровати.

Линдси смеется над чем-то, что ей сказали, и даже за девяносто километров от нее, через телефонные провода и трубку, зажатую рукой, я чувствую исходящий от подруги свет. Линдси Ньюман просто создана из света. Он переливается в ее светлых кудрях, коже, которую поцеловало солнце, в россыпи шаловливых веснушек на щеках. Это ощущаешь, когда находишься рядом. Она одарена безоговорочной преданностью и таким потрясающим оптимизмом, которых, как я считала, в природе не существует. До тех пор пока не встретила ее. И она никогда не задает неправильных вопросов — тех, на которые нельзя ответить. Никогда не заставляет меня лгать.