Я чувствую, что рука Оуэна зависла над моей. Он ждет, остановлю ли я его. Когда я этого не делаю, он переплетает свои пальцы с моими. Весь мир замирает от его прикосновения. Я запрокидываю голову назад, чтобы она опиралась о стену, и закрываю глаза. Мне нужна эта тишина. Она вытесняет мысли о Бене.

— Я не чувствую, что срываюсь, — говорит Оуэн.

— Потому что ты не срываешься.

— Выходит, это возможно? А что, если…

— Замолчи! — Я высвобождаю свою руку и поднимаюсь.

— Прости меня, — встает он следом. — Я не хотел тебя расстроить.

— Я не расстроена, — говорю я. — Но Бена больше нет. Его невозможно вернуть.

Я говорю это скорее всего самой себе, а не ему. Я отворачиваюсь. Мне нужно идти. Нужно охотиться.

— Подожди, — говорит он и снова берет меня за руку. Меня заполняет тишина, а он показывает мне листок, завернутый в кольцо. — Если найдешь еще записки от Регины, ты принесешь их мне?

Я замираю на выходе из закутка.

— Прошу тебя, Маккензи. Это все, что у меня осталось. Что бы ты отдала за вещь Бена, которую могла бы хранить?

Я вспоминаю о том, как высыпала на кровать содержимое коробки с вещами Бена, как лихорадочно искала хотя бы обрывок, блеклую картинку. Как баюкала дурацкие очки, сохранившие размытое воспоминание.

— Я постараюсь, — говорю я, и Оуэн порывисто обнимает меня. Я вздрагиваю по привычке, но чувствую лишь спокойствие и тишину.

— Спасибо, — шепчет он мне в ухо. От прикосновения его губ к моей коже краска заливает мое лицо. Потом он раскрывает объятия, забирая всю тишину и покой с собой, и отступает в темноту, так что видна только корона серебристых волос. Я заставляю себя уйти на охоту.

Как бы ни было приятно его прикосновение, расхаживая по Коридорам, я думаю совсем о другом. О его словах. Я пыталась избавиться от этих мыслей, но они снова и снова крутились в моей голове.

«А что, если…» эхом повторяет память.

«А что, если…» следует за мной по пятам.

«А что, если…» приходит вслед за мной домой.

Я выглядываю в холл из-за двери, ведущей в Коридоры, и убеждаюсь, что все чисто. Надев кольцо, выхожу на третий этаж. Мне удалось сократить список на своем листке до двух имен, но их тут же стало четыре. Какие бы технические проблемы ни были у них в Архиве, я надеюсь, что их скоро разрешат. Я безумно устала и не могу думать ни о чем, кроме отдыха.

На стене напротив висит зеркало, и я разглядываю в нем себя, прежде чем пойти домой. Несмотря на усталость, изъевшую меня до костей, несмотря на страх и растерянность, я выгляжу… очень неплохо. Дед всегда говорил, что учит меня «играть в карты», что всегда можно выиграть, если ничего не отразится в моих глазах. Должно быть хоть что-то — морщинка на лбу или сжатые зубы.

Но меня ничто не выдает.

За своим отражением я вижу марину, покосившуюся, словно бушующие на ней волны сдвинули с места раму. Я подхожу и поправляю ее. Картина слегка скрипит, когда я ее двигаю. Кажется, здесь все может рассыпаться от одного сквозняка.

Я возвращаюсь домой. Переступив через порог, замираю в изумлении.

Я готовилась к пустым комнатам, к стопкам объявлений о доставке еды на дом. Но к этому оказалась не готова. Все коробки распечатаны и аккуратно сложены в углу, целлофановые упаковки сложены в мусорные пакеты, а наша квартира стала походить на обычное обитаемое жилье. Мебель собрана и аккуратно расставлена по местам, папа стоит у плиты, помешивая что-то в кастрюльке. На прилавке рядом с ним лежит раскрытая книга, и он делает какие-то пометки на полях, достав из-за уха карандаш. За кухонным столом сидит мама, разложив перед собой образцы с оттенками краски. Судя по всему, она совершила набег на лакокрасочный отдел хозяйственного магазина.

— Ой, привет, Мак! — говорит она, подняв голову.

— Я думала, вы уже все покрасили.

— Мы начали, — говорит папа, сделав очередную пометку в книжке.

Мама качает головой и перекладывает свои образцы.

— Он не вполне подходит, понимаешь? А все должно подходить идеально.

— Тебе звонила Линдси, — говорит папа.

— Как дела с Уэсом? — спрашивает мама.

— Нормально. Он помогает мне с «Божественной комедией».

— Ага, это у них так теперь называется?

— Пап!

Мама хмурится:

— Разве ты не брала с собой книгу, когда уходила?

Я смотрю на свои пустые руки и начинаю лихорадочно вспоминать. Где же я ее забыла? В саду? В студии? У Никса? На крыше? Нет, на крыше ее уже не было.

— Я же тебе говорил, они там не чтением занимаются, — шепчет папа.

— А он такой… своеобразный, — говорит мама.

— Ты еще не видела Мак, когда они вместе. Клянусь, она улыбалась!

— Ты что, действительно готовишь? — пытаюсь я сменить пластинку.

— Не стоит так удивляться.

— Мак, что ты думаешь об этом оттенке зеленого?

— Еда готова.

Я накрываю на стол, силясь понять, почему мне так больно. И где-то в процессе между наливанием воды в стаканы и раскладыванием мяса во фритюре, начинаю понимать. Потому что так живут все нормальные семьи. Мама не выжимает из себя наигранных улыбок, а папа не пытается слиться со своей тенью.

Это нормально. Привычно.

Без Бена.

После моего брата осталась рана, и она начала заживать. И когда она окончательно заживет, его не станет. Разве не этого я хотела — чтобы мои родители перестали бежать от самих себя? Но что, если я сама еще не готова отпустить Бена?

— Ты в порядке? — беспокоится папа. Я поняла, что застыла с вилкой у рта. Мне хочется сказать им четыре коротеньких слова, которые разрушат все. Я скучаю по Бену.

— Маккензи! — зовет мама, и улыбка исчезает с ее лица.

Я моргаю. Я не могу этого сделать.

— Простите, — говорю я. — Я тут подумала…

Думай, думай, думай.

Мама с папой внимательно за мной наблюдают. Я продираюсь сквозь паутину лжи в подсознании, чтобы найти что-нибудь подходящее. Я улыбаюсь, хотя, должно быть, моя улыбка сейчас похожа на болезненную гримасу.

— Мы можем испечь печенье после ужина?

Мама озадаченно хмурит брови, но кивает:

— Конечно. — Она покручивает вилку в руке. — Какое печенье?

— Овсяное с изюмом. Твердое такое.

Когда печенье уже в духовке, я перезваниваю Линдси. Проскользнув в свою комнату, я молча слушаю ее рассказы. Она настраивает гитару и болтает о родителях и каком-то парне в спортзале. Где-то посреди рассказа о новом учителе музыки и о попытках мамы сесть на диету, я решаюсь ее перебить.

— Послушай, Линдс.

— Да!

— Я тут думала. О Бене. Много.

Как ни странно, мы с ней никогда не говорили о Бене. По какому-то молчаливому соглашению он оказался за гранью допустимого. Но я ничего не могу с собой поделать.

— Да? — переспрашивает она. Я слышу тихий стук — она отложила гитару в сторону. — Я думаю о нем постоянно. Прошлым вечером меня попросили посидеть с ребенком, тоже мальчиком. Он хотел рисовать только зеленым карандашом, и ничего другого видеть не желал. И я вспомнила Бена и как он любил рисовать синим карандашом. И невольно улыбнулась, хотя мне хотелось плакать.

Глаза горят. Я протягиваю руку к синему медведю, на носу которого красуются очки.

— Знаешь, — продолжает Линдси, — у меня странное ощущение, что он не ушел, потому что я вижу его во всем окружающем мире.

— Я боюсь, что стала его забывать, — шепчу я.

— Нет, это не так, — уверенно говорит она.

— Откуда ты знаешь?

— Если ты имеешь в виду мелочи — звук его голоса, цвет волос и что-то подобное, то это ничего. Ты это рано или поздно забудешь. Но Бен — это не только волосы, глаза и голос, понимаешь? Он — твой брат. Для тебя он состоит из разнообразных моментов вашей жизни. Ты никогда этого не забудешь.

— Ты что, еще и на философский факультатив записалась? — отшучиваюсь я. Она смеется. Я тоже смеюсь, но не так жизнерадостно, как она.