– Не гневайся, Иван Федорович, – отвечал мне воевода. – Уж больно дел много.

– Знаю, друг мой, все знаю. Наслышан о твоей службе, и о проекте Гостиный двор в камне перестроить, и уж тем более о том, что ты в своих вотчинах канатные мануфактуры завел.

– Не о своем прибытке радею, – немного смутился Никита, – но токмо о пользе государственной…

– Да я не в претензии, – успокоил я старого друга. – Просто, понимаешь, какое дело, ты мне сейчас здесь нужен.

– На все твоя царская воля, – пожал плечами тот, – а только нешто в Москве людей служилых не стало?

– Людей-то много, верных мало, а толковых и вовсе наперечет… короче, хватит рассусоливать, дел много. Приехал, вот и впрягайся, а хомут я для тебя всегда сыщу, даже не сомневайся!

– Вот за это, благодарствую. Всегда рад твоей царской милости услужить!

– Ваше величество, – снова высунулся Грамотин, – не повелите ли сыск начать по горячим следам? Не то, помяните мое слово, поздно будет. Разбегутся окаянные, не сыщем потом.

– То же верно, – вынужден был согласиться я. – Значит так, раз вызвался, на тебя это дело и нагружу. Возьми у Вельяминова с десяток стрельцов, да у Михальского с полдесятка и имайте воров. С теми, кто за оружие взялся, делай что хочешь, но дознайся до имен зачинщиков. К прочим имей милость. С этого момента, ты – ведаешь всеми делами в Земском приказе. Докладывать о ходе следствия будешь мне лично каждое утро, а если дело важное приходи сразу же.

– Благодарю за доверие, ваше величество, – бросился ко мне дьяк и поцеловал руку в латной перчатке, прежде чем я успел ее убрать. – Жизнь положу, а все исполню!

– Ну-ну, – хмыкнул я, и, взобравшись с помощью рассыпавшегося в любезностях чиновника в седло, велел своим людям, – трогай!

– Не слишком ли вы приблизили этого человека, государь? – негромко спросил меня Михальский, как только мы отъехали. – О нем известно не так много и среди этого мало хорошего!

– Думаешь, предаст?

– Кто знает, – пожал плечами литвин. – Но прежде он не был замечен в верности!

– Не он один. Что же до прочего… а ты у меня зачем? Телохранитель? Вот и приглядывай!

– Как будет угодно, – приложил руку к сердцу бывший лисовчик и, немного отстав, занял место за моей спиной слева от Вельяминова.

Обратный путь занял немало времени. То тут, то там нам преграждали дорогу пожары и горожане, пытавшиеся их тушить. Иной раз я приказывал спешиваться и пособить в этом тяжком деле, но часто помощь уже запоздала, и оставалось только смотреть, как пылают терема и хозяйственные постройки.

Кремля мы достигли только вечером, грязные, пропахшие потом и дымом, многие были ранены, да еще сверх того и обожжены. Страшно хотелось есть, а пуще того пить, да еще, пожалуй, помыться. Едва мы проехали через ворота, и остановились у коновязи рядом с Золотым крыльцом, к нам со всех сторон бросились слуги и холопы. Стали принимать лошадей, помогать спешиваться пораненным.

– Слушай сюда, – велел я встречавшему меня стольнику. – Людей и лошадей напоить, накормить и разместить.

– Все исполним, государь, – торопливо закивал тот, опасливо косясь на моих закопченных и окровавленных спутников.

– Смотри, проверю! – бросил я напоследок и пошел наверх по ступенькам крутой, выложенной белым тесаным камнем лестнице к Грановитой палате.

Зачем меня туда понесло, точно сказать не могу. Просто захотелось войти внутрь тронного зала Кремлевского дворца и увидеть, что здесь все по-прежнему. И надо сказать, у меня получилось. Все, действительно было как раньше.

Вдоль стен палаты на дубовых оббитых драгоценным красным бархатом скамьях теснились члены Боярской думы. Холеные, сытые, чистые и принаряженные. Вокруг них, под сводами арок толпились чины поменьше, стольники да стряпчие и имевшие допуск во дворец московские дворяне. А из углов встревоженно выглядывали прочие придворные и слуги.

Звонко ступая по поливным плитам пола подкованными каблуками ботфортов, я медленно прошел по залу и как был, грязный после долгого марша и боя, пропахший на улицах столицы порохом и гарью от пожаров, сел на трон. Ошарашенные моим внезапным появлением бояре и их прихвостни стояли безмолвно, будто мешком ударенные, не смея ни сказать, ни опустить глаза. Так продолжалось довольно долго, пока я, наконец, не нарушил молчание.

– Ну что, слуги мои верные, – тяжело роняя слова, начал я. – От двух напастей я сегодня с Божьей помощью Москву уберег. Осталась еще одна…

– Это какая же? – вылез вперед «славящийся» своей недалекостью, да еще родством с Романовыми князь Сицкий, кажется первым из всей знати получивший в свое время прозвище «Тушинский перелет».

– Дураки, которых я перед собой вижу! – невольно вызверился я. – Откуда вы такие взялись? Как вас только земля носит?!

– На что гневаешься, надежа? – искренне удивился боярин.

– На себя, – махнул я рукой. – Это ведь я вам позволил в Думе заседать, да приказами руководить. Мира хотел в государстве, спокойствия хоть на десяток лет. Вот и получил на свою голову…

– Нешто мы твоему царскому величеству не радели?

– Да уж, радели, нечего сказать. Как вышло так, что случился бунт? Не в одной слободе, а разом по всей Москве! И почему вы, мерины сивобородые, ни хрена не сделали, чтобы это безобразие предотвратить? Почему не докладывали ранее? Почему не пресекли в самом зародыше? Почему допустили столицу до такого разора довести? Без малого едва вся не выгорела! Такого с самой Смуты не случалось! А если б я утром не прибыл в Москву конно и оружно? Отвечайте!

– Моя вина, государь, – отпихнул в сторону неразумного родственника Иван Никитич Романов, после чего покаянно склонил голову. – Не доглядел. А паче всего, не придал важности доходившим до меня слухам. Думал, не сподвигнется народишко на замятню. Ан тут кто-то их в един час поднял!

– Слушай, боярин, какого, прости меня Господи, черта, ты мне сказки рассказываешь? Кто зачинщики, почему смутьяны до сих пор не в железах на дыбе, а все еще на воле бродят и людей моих с верного пути сбивают?!

– Так ведь ищем, государь.

– Плохо ищете! Да и поздно уже суетится, так что… короче, посидишь пару-тройку годков воеводой в Сибири, а там видно будет. И смотри, чтобы дело делал, а то так там и останешься.

По палате прошел шепоток, в нем слышались и облегчение, что гроза миновала над иными прочими, и даже радость от свержения доселе неприкосновенного боярина – брата самого патриарха. Ну, я вам сейчас задам! Шептунам!

– Это кто там зашебуршился, будто мышь под веником? За весь разор и урон столице моей и народу заплатите всей думой. Раз уж не уберегли, до бунта и пожара попустили – будете отвечать златом-серебром! Все! А особливо те, кто по чину обязан был пресечь и грудью встать на страже порядка! Не доволен я вами, бояре! Местничаете, рядитесь, своекорыстно живете, а делом не радеете! Какова же вы соль земли? Ежели не солона, то и не соль, а прах. Долго я терпел ваши пустые речи, интриги и коварства. Хватит! Вижу, доброго слова вы не понимаете… Есть тут дьяки?

– Как не быть, батюшка, – степенно поклонился Федор Сукин.

– Доставай чернильницу!

– Всегда при себе.

– Тогда пиши. Я, Иван Федорович, царь, великий князь и самодержец и прочая и прочая, запрещаю отныне и впредь всякое местничество!

– Как? – ахнули никак не ожидавшие подобного поворота думцы.

– Да вот так! Буду теперь сам назначать на должности сообразно заслугам и сообразуясь с пользой Отечеству нашему.

Зал зароптал, все громче и громче, вот уже и сановные люди Руси повскакивали с широких камчатых лавок и с перекошенными злостью рожами полезли ко мне едва не с кулаками.

– Не бывать тому! – заорал снова вылезший вперед князь Сицкий, брызжа слюной. – Молодешенек ты еще, чтобы вековые законы наши попирать да отменять! Одни девки на уме! Оттого много не ведаешь, а лучших людей слушать не желаешь да обиды нам чинишь! Окружил себя худородными, вроде Вельяминова. Да пес с ним с Никиткой, он хоть русского корня человек, а не литвин приблудный, и не немец! Сам, небось, видишь, каково народ наш иноземцев принимает, а мы тебе разве не говорили, что нельзя их привечать?!