Молодая индуска Комалата Баннерджи, пианистка и композитор, давала в столице Британии концерты индийской музыки. Уже первая встреча Павловой с Баннерджи оказалась для обеих приятной, и вскоре они увлеклись идеей показать лондонцам танец «Индусская свадьба», К этой работе Комалата привлекла тогда еще никому не известного Удай Шанкара — танцора, учившегося в королевском Колледже искусств. Он не только помог поставить «Индусскую свадьбу», но и предложил еще танец на сюжет «Радха и Кришна». Он же стал партнером Павловой в этом колоритном танце, воспроизводившем индийскую любовную идиллию.

В сентябре 1923 года труппа Павловой показала на сцене театра Ковент-Гарден балет «Восточные впечатления». Анна Павловна работала над ним с истинным вдохновением. Дандре изо всех сил старался поддержать увлечения балерины и широко рекламировал новый спектакль. Зрители принимали его доброжелательно, но без энтузиазма. Слабее других восточных сюжетов выглядели «Фрески Анджанты». И неудивительно. Иван Николаевич Хлюстин, старый опытный хореограф, шел в балете от стереотипных на классического танца. Взятая им для балета музыка Черепнина, естественно, и не располагала ни к каким новшествам, не передавала колорита индийской музыки.

Павлова и сама видела, что «Восточные впечатления» получились менее интересными, чем ей хотелось бы. Балерина нервничала и, чтобы заглушить нараставшую в душе неудовлетворенность, торопилась с поездкой в Америку. Может быть, надеясь, что американской публике экзотика будет ближе, понятнее. Впрочем, внутренняя тревога росла и оттого, что Павлова давно не была на родине, встречалась с русскими друзьями случайно, на пароходе или в отеле, давно не танцевала целый русский балет…

Турне по Америке с коротким перерывом в 1925 году для отдыха оказалось последним посещением Соединенных Штатов Анной Павловой. Сезон 1926 года ознаменовался постановкой «Жизели» в Чикагском театре. Можно думать, что Павлова обратилась к своей коронной роли, желая возвратить себе уверенность и радость танца после скромного успеха «Восточных впечатлений» в Лондоне. Если так, то она могла еще раз убедиться, что ни возраст, ни усталость не умалили ее гениального дарования.

В середине октября 1924 года Дандре, остававшийся в Лондоне, сообщил Павловой, что долгожданное свидание матери с дочерью разрешено. Любовь Федоровна спрашивает: «Когда Нюрочка будет дома?»

Одно это детское, давно уже никем не произносившееся имя мгновенно перестроило все планы, намерения и чувства Анны Павловны. Она поспешила на «Мавританию» — гигантский скороходный пароход, который как раз отправлялся в Лондон из Нового Света. Когда мы куда-либо торопимся, то всегда кажется, что время движется чрезвычайно медленно. Вот так и это путешествие показалось Анне Павловне испытанием на выносливость. Пять дней и в особенности ночей ее одолевали воспоминания. Они воссоздали всю ее жизнь с такой полнотой и красочностью, что, встретившись наконец — а в разлуке прошло более десяти лет, — мать и дочь заговорили так, как будто виделись накануне.

Любовь Федоровна приехала из Советской России.

На сцене бывшего Мариинского театра по-прежнему давали балеты «Дон-Кихот», «Лебединое озеро», «Раймонду». Новым был зритель, к удивлению некоторых старых театральных деятелей, умеющий радоваться, глядя на веселую, задорную испанку Китри, и сострадать любящей Одетте. В спектаклях этих танцевали артисты, которые хорошо помнили на петербургской сцене Раймонду и Жизель Павловой. Но были и молодые — Елена Люком, Елизавета Гердт, Алексей Ермолаев, лишь слышавшие от своих педагогов, товарищей по сцене о неподражаемом танце великой балерины. Новый зритель ждал новых спектаклей, в которых звучала бы героическая тема, отвечающая духу времени. И артисты были уже близки к осуществлению современных спектаклей. Много работал в этой области старый знакомый Анны Павловой — Федор Васильевич Лопухов. Да, на родине русской балерины шла грандиозная перестройка культурной жизни страны.

Анна Павловна просила Любовь Федоровну погостить в Айви-Хаузе подольше, но та замахала руками.

— Что ты, что ты! — всполошилась она. — Да зачем мне тут долго жить? Там у меня и квартира и знакомые. Случись здесь что, тебе и приехать будет некуда.

Любовь Федоровна ходила по Айви-Хаузу и все удивлялась:

— Какой пруд в саду с белыми лебедями! А фазан-то, фазан во дворе, все заглядывает в окна! Если увидит кого-нибудь в комнате, стучит клювом — не то здоровается, не то напоминает, что пора кормить птиц.

Анна Павловна показывала свое хозяйство, мать повторяла:

— Красота-то какая, Нюрочка! Красота какая у тебя!

— Так оставайся и живи с нами!

— Нет уж, Нюрочка, не уговаривай. Я тут чужая. На Родине и скромный достаток кажется счастьем.

Она хотела знать название всякой вещи, каждого цветка и, когда Анна Павловна ей отвечала, просила повторить трудное слово несколько раз или лучше написать на записочке.

— Да зачем тебе, мамочка?

— А как же? Стану рассказывать дома, а как называется — не знаю. И не поверят, что сама видела.

Так, с полным карманом записочек и с целым чемоданом подарков уехала она домой, в Россию, рассказывать о необыкновенной и трудной жизни Нюрочки в Лондоне. Когда очутилась снова в России, Любовь Федоровна вздохнула свободно. Счастьем было для нее повидать дочь. Но не меньшей радостью оказалось теперь ходить по улицам родного города, где все говорят на понятном, русском языке, где соседи хотя и живут в тесноте, но всегда готовы прийти на помощь, посочувствовать в беде; радушно приглашают в гости и выкладывают на стол все, что есть в доме съестного. Нет, русское гостеприимство не выдумка, с этим чувством русский человек будто рождается.

Свидание с матерью приободрило Анну Павловну. Ей было радостно сознавать, что есть у нее заветный уголок на земном шаре, любимый и близкий сердцу, помнят ее в Мариинском театре, будут счастливы видеть прежнюю Аннушку старые друзья — Лопухов, Тихомиров, Вазем…

Новый, 1925 год встречали в Нью-Йорке. В день праздника, как обычно, было два спектакля. И Павлова, и артисты ее труппы изрядно устали. Но у праздника есть и сюрпризы, и один из них — многочисленные письма.

Среди новогодней почты Анна Павловна заметила знакомый почерк, это письмо вскрыла первым. Оно от Михаила Фокина. Павлова обрадовалась поздравительной открытке. Значит, недоразумение между ними забыто. Она хорошо помнила горькое чувство от письма Фокина, полученного в мае 1924 года.

«Многоуважаемая Анна Павловна! — холодно писал Фокин другу юности. — …Придя теперь на Ваш спектакль, я был поражен, во-первых, описанием в программе того, как возникла „Шопениана“. Ни слова о создателе этого особого, бессюжетного классического балета. Ни слова о том, кто боролся за благородную линию тальониевского балета, за длинные тюники и танцы, очищенные от акробатизма. Ни слова о Фокине. На программе Вашей сказано о содружестве трех русских художников — Глазунова, Павловой и балетмейстера… Хлюстина.

Когда поднялся занавес, под музыку Шопена, при лунном свете, на пальцах плавали Сильфиды… ну, вижу: взяла не только название балета, взяла всю прелесть идеи. Всюду влияние моей «Шопенианы»…

…Смотрю в афишу и вижу, что мой вальс сочинен г. Хлюстиным!

Зачем это Вам понадобилось, Анна Павловна? Всю Вашу артистическую жизнь Вы не переставали исполнять мои сочинения. Начало Вашей карьеры было связано с моею деятельностью. Разве все это нисколько не обязывает Вашу совесть, и Вы чувствуете себя свободной поступать так с моим творчеством?

Я буду очень благодарен, если Вы объясните мне Вашу точку зрения по этому вопросу. Искренне уважающий Вас М. Фокин».

Несколько раз с болью перечитала это письмо Анна Павловна. Вдруг ярко вспомнились дни юности, долгие творческие споры, самое первое исполнение фокинского вальса… Теперь он руководит своей студией в Нью-Йорке. Давно они не виделись и даже не писали друг другу. Отчего же так случается, что, казалось бы, самая бескорыстная и святая дружба юности отходит на второй план?! Второпях живя, годами не вспоминаешь о людях, с которыми пережил самые светлые минуты жизни?! Второпях же, без умысла, иногда обижаешь их…