“Чивит тхан хай лок манут дай pan тае кварм чок-ди дает чивит кхонг тхан бон савиан кор кор ях пен чей дио-кан.”

Среди гостей я заметил несколько лиц с округлыми очертаниями глаз и припомнил слова Чена, что Шода использует и европейцев. В противном случае я бы тут не показался. Но в любом случае я старался держаться в задних рядах, поближе к массивным резным дверям. Вокруг происходило непрестанное движение; могильщики, снова обступив саркофаг, зажгли свечи и установили их у подножья возвышения, среди цветов в вазах, источавших пряный аромат.

Один из скорбящих был в форме, но не тайской армии. Рядом с ним стояли два адъютанта; вероятно, это и был генерал Дхармнун. Я начал следить за ним, куда бы он ни перемещался.

Люди все подходили, и мне приходилось следить и за своим окружением. На галерке, огибавшей все пространство зала, тоже время от времени чувствовалось какое-то движение; впрочем, я не совсем был в этом уверен. Светильники отбрасывали в ту сторону неверные тени, а среди их пятен порой возникало нечто, напоминающее лицо человека. Поглядывая наверх, я в первый раз подумал, что визит сюда был не столько рассчитанным риском, сколько фатальной ошибкой.

Это все нервы. Погребальный обряд возбуждающе действует на них.

Пять монахов в шафрановых рясах заняли места рядом с саркофагом; у них были наголо бритые черепа, оранжевыми веерами они закрывали свои лица, бормоча молитвы.

“Рао пху суенг май дал pan хкварм каруна хай тарм тхау пай ях ралуек тхуенгк чивит тхонг тхан дуай кхарм тхерт-тхун талорд карн.”

И вот все началось, я не был готов к тому, что мне довелось увидеть.

Одна из женщин, фигуру которой едва можно было различить в черном одеянии, двинулась по проходу к саркофагу, и ее сопровождали несколько других таких же фигур, но на небольшом отдалении, давая о себе знать лишь легким шорохом шелка, когда они уступали ей дорогу; их одежды тоже были черного цвета. Подошвы сандалий еле слышно шуршали по мраморному полу, но, поскольку в храме рокотал мерный речитатив монахов, казалось, что передвигаются они совершенно беззвучно; оказавшись перед возвышением, они разошлись в обе стороны, как лепестки раскрывшегося черного тюльпана. В то же время среди собравшихся прошло легкое движение, хотя его было трудно уловить; в группе соболезнующих возникло напряженное ожидание, словно они набрали в грудь воздуха и ждут момента выдохнуть. Может, я и ошибался, но мне показалось, что бормотание монахов, скрывавших лица за оранжевыми веерами, стало мягче и приглушеннее, как и рокот гонга снаружи, чьи вибрации безостановочно плыли в воздухе храма.

Витала атмосфера опасности, и я пошел на этот риск, но сейчас было поздно что-то менять.

Сложив руки и опустив голову, женщина стала на колени перед красно-золотым саркофагом. Остальные последовали ее примеру, и теперь я ясно видел, что их было восемь, по четыре с каждой стороны, и они образовали дугу, в центре которой была женщина. Я готов был поверить, что они репетировали эту живую картину несколько часов в день, но это было не так.

Все собравшиеся застыли на месте, и в давящей тишине альфа-волны моего мозга замедлили бег, и трехмерная действительность стала терять очертания, заволакиваясь тенями, которые беззвучно подступали в густых облаках благовоний; гипнотически мерцали свечи, и витала смерть.

Да, было слишком поздно что-то делать, я начинал верить, что привел меня сюда не столько рассчитанный риск, сколько она каким-то образом вовлекла меня в этот храм, та женщина, что сейчас преклонила колени, она — Марико Шода — какой-то незримой силой привлекла меня сюда пылавшей в ней демонической мощью, которая испепеляла всех, кто к ней приближался.

“Люди в голос говорили мне то же самое о Малышке Стальной Поцелуй — не приближайся к ней и Боже тебя избави прикасаться к ней.”

Вокруг стояла мертвая тишина; никто не шевелился. Ощущение времени исчезло напрочь, потому что время тоже иллюзия, часть трехмерной реальности, которая здесь и сейчас не имела никакого смысла. Запах благовоний погружал в нирвану, и вся прошлая жизнь, все ее звуки и запахи расплывались в неясной дымке. Мои глаза не отрывались от нежного изгиба шеи стоящей на коленях Марико Шоды, от женщины, которая безмолвно молилась; я смотрел только на Марико Шоду, потому что никого больше не существовало.

Опасность. Такое состояние приведет тебя к гибели.

Да, об этом надо было думать куда раньше, суметь противостоять карме, которая и привела меня сюда. Должно быть, левое полушарие было в полусне, когда…

Ты хочешь сказать, что готов расстаться с жизнью?

Этого я не говорил.

Тогда что еще ты можешь сказать?

Думаю, именно тогда я дернулся, почувствовав, как в сознание начинают вторгаться бета-волны: подняв голову, я посмотрел на затененную галерею. Да, там в самом деле были какие-то лица, которые, мелькая в тусклом свете лампад, поглядывали вниз.

Так тому и быть.

Значит, ты опускаешь руки?

Оставьте меня в покое.

Предполагаю, что таким образом они попытались прощупать меня. Реальность стала настолько зримой для меня, что я ощутил ее форму, но лучше бы я не видел своего окружения.

Я перевел глаза на коленопреклоненную женщину.

“И она очень духовная личность, — Чен, — она всегда молится о тебе, прежде чем убить.”

Так тому и быть.

Откуда-то потянуло холодком, хотя я не обратил на него внимания; я почувствовал лишь движение воздуха, которое коснулось моей кожи и слегка взбодрило меня, приведя в сознание: здесь витала смерть, и мои нервы были на пределе.

Но ничего не произошло в тот период времени, когда всем казалось, что время остановилось. Все присутствующие словно были зачарованы дыханием беспредельного космоса, центром которого была эта женщина, Шода; женщина, склонившаяся в молитве. Время и мироздание остановили свое круговращение. Ничего. Пустота. Мы были всецело в ее власти, затаив дыхание, потому что в дыхании больше не было необходимости, ничего не было нужно, кроме глубин нирваны, в которых тебя ждал покой совершенной любви.

Потрясенный, я дернулся, не готовый к тому, что шевельнется она, женщина, на которую я смотрел — приподняв голову, она опустила руки вдоль тела, когда, поднявшись, она на мгновение застыла лицом к саркофагу. Я видел, что и остальные испытали то же самое потрясение; кое у кого перехватило дыхание. Густой аромат обрел невыносимую едкость, и монотонное бормотание монахов стало слишком резать слух. Какой-то ребенок, которого я видел раньше, заплакал, не в силах вынести смену напряжения.

Делай то, что ты можешь.

Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Но тут все не имело смысла. Ничего.

Она повернулась — Шода — и двинулась в обратный путь по направлению к нам; а остальные женщины, на мгновение застыв, сомкнулись, следуя за ней и соразмеряя свои шаги с ее. Выражение их глаз было мягким и расслабленным, как у “каратеков”, готовых вступить в бой, или у олимпийцев на старте.. Взгляд их ни на чем не фокусировался, спокойно вбирая в себя окружающее, не глядя ни на что в отдельности, и видел все вокруг.

Я же видел только ее лицо.

Оно отличалось аристократическим изяществом — лучистые глаза, чуть расширенные скулы, четкий рисунок бровей, выписанных одной тонкой линией на коже цвета слоновой кости, подчеркнутой угольно-черными волосами; но это сухое описание не может передать ощущение от лица Шоды, каким оно в тот вечер предстало передо мной в храме, ибо оно было не просто лицом женщины — оно было ликом смерти, избравшей облик ослепительной красоты. И не стоит спрашивать, чью смерть она вещала — конечно же, мою.

Так просто?

Я понимаю, что вы имеете в виду, но когда не о чем спрашивать, не стоит задавать вопросов, не так ли?

Долго тебе не протянуть. Что ты собираешься делать?

Снова потянуло сквозняком, и на этот раз кожа моя покрылась доподлинными мурашками, ибо во всю мощь заработало левое полушарие, и ужас пронзил меня до костей, и это было правдой: я, конечно же, сошел с ума, явившись сюда, пусть даже я верил, что смогу унести ноги, как-то остаться в живых и ускорить выполнение задания.