Начало сказываться обезвоживание, в моих аккумуляторах осталось лишь несколько капель электролита — я изнывал от жажды еще до того, как очутился здесь, а сейчас во рту у меня буквально полыхал огонь.

Кто-то стоял по ту сторону дверей, говоря о разбившемся стекле; пусть даже они зайдут, что им удастся сделать — облить нас холодной водой?

Кишнар не остановится перед тем, чтобы убить и десять человек.

Мы лежали на полу, и моя свободная рука, наткнувшись на осколок зеркала, ощупала его размеры, острую кромку, изучая его куда более тщательно, чем пальцы ювелира оглаживают грани полированного бриллианта, ибо под рукой у меня была куда большая драгоценность, от которой зависела не высокая цена на аукционе, не завистливые взгляды графини в ложе оперы; и пальцы мои продолжали быстро и нежно ощупывать стекло, пока под сомкнутыми ресницами вспышками пульсировала кровь.

Он вскинул колено, я поставил блок бедром, и меня пронзила режущая боль, от которой я на долю секунды оцепенел: он был очень силен, великолепно подготовлен — о, он меньше всего походил на тех душителей, которые на пыльных улочках из-за пенни готовы перерезать горло.

“Мне нужная его голова, ясно?

Ах, сука! Я пустил в ход свое колено и, не ослабляя напора, продолжал наносить удар за ударом, дойдя до предела физических сил; на помощь мне пришла мощь, почерпнутая из искусства дзена: два или три раза у него перехватило дыхание, и я понял, что мне удалось причинить ему боль и, может быть, если повезло, я даже попал по бедренному нерву, что вызвало мгновенный паралич мышц; но изнеможение опять овладело мной, и я опасно расслабился, остановившись на той грани, за которой мои старания могли бы принести эффект; я ощущал, что оставалось еще не больше минуты, прежде чем усталость окончательно лишит меня шансов на победу.

Голоса удалились, и теперь была слышна только музыка падающих капель, каждая из которых драгоценным алмазом пришлась бы в моем иссохшем рту, но они были сейчас для меня недосягаемы.

Я прислушивался к звукам, исходящим от него, от Кишнара, к его прерывистому дыханию, чувствовал, как ослабли его мышцы, пусть даже незначительно, и понимал, что, если мне удастся справиться со слабостью и сделать последнее усилие, мне еще, возможно, удастся одержать над ним верх. Но больше не было никаких признаков, что он слаб и готов сдаться. Я догадывался, что сейчас его план действии заключался в том, чтобы выволочь меня отсюда; и поскольку, по его мнению, я уже не могу больше сопротивляться, удар коленом заставит мой организм оцепенеть от боли, пусть даже на секунду, но для него этого достаточно, чтобы добраться до горла.

Я не сомневался, что его замысел близок к осуществлению.

Я отчаянно мечтал о воде, о покое, об отдыхе напряженным мышцам, я мечтал, чтобы, наконец, все кончилось так или иначе, пусть даже моей смертью.

Вскинув колено, он нанес мне удар в бедренную кость, во тьме полыхнула слепящая вспышка боли, я дернулся, чтобы избежать второго удара, который все же нашел меня, прервалось дыхание и меня словно обдало холодным ветром, что испугало меня, ибо внутренне я еще не был готов к уходу, он ударял снова, и я снова изогнулся, насколько мне позволяла его хватка; после очередного удара я скрутился в комок, подобрав ноги под себя, и попытался найти его шею, нащупать кадык, но я стремительно терял силы, и, почувствовав это, он приготовился к последнему, смертному для меня усилию — чуть ослабив натяжение струны и снова резко рванув ее обеими руками — но это позволило мне чуть повернуться и сделать то единственное, для чего у меня еще оставались силы; левой рукой, упавшей вниз, я, дюйм за дюймом нащупал осколок зеркала, зажал его в пальцах и, представив перед собой его горло, погрузил в него стеклянный клык; несколько мгновений казалось, что ничего не произошло, потому что его кисти по-прежнему лежали на моей шее, сильные мускулистые кисти, которые должны были выдавать из меня остатки жизни — но посеребренный осколок стекла перерезал ему дыхательное горло, пальцы его разжались, когда он несколько раз со всхлипом попытался втянуть в себя воздух, прежде чем начал захлебываться кровью; он вскинул руки, пытаясь что-то предпринять для своего спасения, но… с каждым выдохом из него вытекала жизнь, а я лежал неподвижно, с трудом осознавая все происходящее, пока его кровь заливала меня, капая на лицо, и эти горячие капли сказали мне, что битва завершена и один из нас уходит в мир иной.

Высвободившись из-под него, я дополз до раковины; заткнул сток и пустил воду, которую, окунув в нее голову, пил, как дикий зверь на водопое.

Гул голосов вокруг.

— Оттащи его.

Голоса негромкие, но их много; шарканье ног, звяканье металла.

— Но я должен выяснить…

— Ради Бога, выставите всех отсюда.

Похоже, Пепперидж.

Кто-то включил свет; слишком яркий он почти ослепил меня, лежащего на спине.

— Хорошо, — сказал кто-то. — Можете его бинтовать. Рука моя горела как в огне. Сестра, китаянка, внимательно посмотрела на меня.

— Можете верить мне на слово. Я знаю, что делаю, и знаю, что будет лучше всего для вас, для больницы… Можете мне верить.

Да, Пепперидж. Кто-то вошел, пока я полулежал, опустив голову в раковину, и я пробормотал, чтобы позвонили по такому-то номеру — ни на что не обращать внимания, а просто пойти и позвонить немедленно, сказать, чтобы немедленно приезжали, меня зовут Джордан, ради Бога, не стоите же, как вкопанный, а идите и звоните.

— Не шевелитесь, пожалуйста, — это сестра. Она наморщила свой чистый юный лобик, лицо ее блестело от испарины; вспомнив все, что тут произошло, я повернул голову и увидел, как он лежит тут, Кишнар, мой брат по крови и сам залитый кровью, которая тут была повсюду.

— Но мы обязаны позвонить в полицию, разве вы нет понимаете? Здесь произошло…

— Звоните, если хотите, а завтра утром на первой странице “Таймс” будет расписана вся эта история. Или ее уволите в полицию, и я гарантирую вам, что никто ничего не узнает. Так что выбирайте.

Я разглядел главного администратора больницы, Кулвера, мне довелось с ним встретиться, когда меня регистрировали как пациента. Он был просто растерян, и его можно было понять: к самоубийцам они еще привыкли, но тут произошло нечто совсем другое.

— Если бы я убедился, что у вас есть право…

— Слушайте, идите и позвоните Британскому Верховному Комиссару — он вам даст полный отчет. А тем временем, никого сюда не пускайте.

Голова немного болела. Я ударился ею, когда мы катались по полу.

— А это что такое? — спросил чей-то голос.

— Дайте-ка сюда, — резко приказал Пепперидж. Рояльная струна, оба конца которой залиты резиновым покрытием. Он смотал ее и сунул в карман.

— Болит?

— Что?

— Рука болит? — Это медсестра.

— Нет.

— Где-нибудь болит?

— Нет. Вы очень симпатичная.

— О! — Ротик у нее округлился от удивления, а потом на ее личике расплылась улыбка, которая согрела мне душу. Позади остались тяжелые, нервные двадцать четыре часа, начавшиеся с того момента, когда прошлым вечером я понял, что нужно делать. И теперь все самое неприятное и грязное осталось позади.

— С тобой все в порядке?

Надо мной внезапно склонился Пепперидж.

— Да.

— Теперь ждать осталось немного. Скорая помощь уже едет.

— Она мне не нужна. Я и сам могу…

— Нет, нужна. — Он снова выпрямился. — Да закроите же двери!

К правой руке стала возвращаться чувствительность, и в этом месте, где ее прорезала струна, запульсировала боль; левое бедро распухло чуть ли не вдвое; он успел-таки нанести несколько ударов по нему прежде, чем я справился с ним; левая рука, что держала осколок, была так располосована, что пришлось наложить несколько швов. Я с трудом отходил от шока и потрясения, но двигаться, скорее всего, уже мог, в чем Пепперидж не сомневался; скорая помощь нужна была из соображений безопасности. Эта шайка знала, что Кишнар отравился в клинику в поисках меня, и они ожидали, что мое тело вынесут на носилках, что Пепперидж и организовал: он не хотел, чтобы все происшедшее тут стало известно слишком рано, и мы должны были незамеченными добраться до нового укрытия.