Добавляю к рассказу подробностей. Получается, интересно, виноватый тон? На самом-то деле мне страшно, даже руки похолодели.

На том конце слышится шуршание.

— Ручка есть?

Записываю адрес прямо на ладони, благодарю, вешаю трубку и бреду к дому. Дедушка вытаскивает из-за кухонного шкафа пачку старых поздравительных открыток. Его перчатки в блестках. После уборки комнаты кажутся непривычно пустыми. Шаги отдаются гулким эхом.

— Мне опять нужна машина.

— А спальня на втором этаже? И гостиная. И крыльцо. И в коробки надо упаковать.

Размахиваю телефоном. Будто это и не я вовсе виноват.

— Доктор звонил. Говорит, нужны еще какие-то анализы.

Настоящий фокус в том, чтобы врать и самому верить. Только так, иначе поймают.

У меня-то, конечно, уровень совсем не тот.

— Ну-ну, я так и подумал.

Дед вздыхает. Вот сейчас скажет, что раскусил меня: позвонил Черчиллю или вообще все знал с самого начала. Но ничего подобного — достает из кармана ключи.

В «бьюике» амулета нет. Ни на полу, ни под сиденьем. Только смятая обертка. Останавливаюсь на заправке, покупаю три шоколадки и кофе. Стоя у кассы, вбиваю в GPS на мобильнике новый адрес Баррона. Это в Трентоне, но улицы такой я не знаю.

У меня зародилось смутное подозрение, что все связано между собой: мое хождение во сне, бардак в голове у Мауры, отчисление Баррона и даже пропавший амулет. Непроизвольно нажимаю на педаль газа.

Очень-очень странно, но почему-то впервые за долгое время во мне крепнет непонятная уверенность: я двигаюсь в правильном направлении.

Четырнадцатый день рождения Лила отмечала в большой гостинице, в центре города. Гостиница, естественно, принадлежала ее отцу. Собралась куча мастеров. Они передавали друг другу странные конверты, имеющие мало отношения к имениннице, шушукались про свои дела. Таким, как я, слышать подобные разговоры не полагалось. За час до начала праздника она привела меня к себе комнату. Огромная футболка с мультипликационной кошкой, на лице — толстый слой косметики, черные блестящие тени, волосы, теперь ярко-белые, торчали в разные стороны.

— Ненавижу. Терпеть не могу такие вечеринки. Лила уселась на кровать. Перчаток на ней не было.

— Можешь утопиться в ведре с шампанским.

Она не обратила внимания на шутку.

— Давай проколем друг другу уши. Хочу тебе проколоть.

У нее уже болталась пара маленьких сережек. Я еще подумал: вот бы попробовать на зуб — наверняка настоящие жемчужины. Она рассеянно дотронулась до одной, словно в ответ на мои мысли.

— Это в семь лет проколото, пистолетом. Мама обещала купить мороженое, если не заплачу. Но я ревела все равно.

— А теперь хочешь еще одну дырку? Думаешь так отвлечься? Или просто меня рада помучить?

— Типа того.

Лила таинственно улыбнулась и принесла из ванной вату и английскую булавку, потом достала из мини-бара бутылочку с водкой.

— Возьми лед в коридоре.

— Ты могла бы друзей попросить, мы, конечно, тоже друзья, но…

— С ними трудно. Лорейн и Марго что-то наплели Дженнифер, и теперь она меня ненавидит. Все время выдумывают про меня чепуху. Ну их. Мне нужен лед.

— Задира.

Она смерила меня спокойным взглядом.

— Когда-нибудь я буду отдавать приказы. Как папа. Надо учиться. Ты-то меня хорошо знаешь. Я всегда такая была.

— Я, может, не хочу уши протыкать.

— Девчонкам нравится, когда у парней ссрежки. К тому же я тебя тоже хорошо знаю. Ты на самом деле любишь подчиняться.

— В девять лет, может, и любил.

Но я все равно пошел в коридор и принес льда в ведерке для шампанского.

Лила прямо на пол стряхнула с тумбочки стопку дисков, нижнее белье, какие-то бумажки, уселась сверху и сказала театральным шепотом:

— Иди сюда. Надо накалить булавку. Вот так. смотри.

Чиркнула спичкой. Глаза у нее сияли.

— Как кончик почернеет — значит, стерилизовалась.

Я послушно убрал растрепанные волосы и склонил голову. Покорная жертва. От прикосновения льда мороз пошел по коже. Лила сжала меня коленками.

— Не шевелись.

И дотронулась холодными пальцами до уха. Талая вода стекала у нее по запястью, капала с локтя. Мы тихо ждали, словно следуя какому-то ритуалу. Через минуту она убрала лед и воткнула булавку, медленно-медленно.

— Ой!

В последний момент я дернулся. Лила засмеялась:

— Кассель! У тебя булавка торчит.

— Больно!

Возглас получился удивленный. Но не только от боли. Все чувства смешались — я ощущал прикосновение ее бедра.

— Можешь мне тоже сделать больно.

И резко нажала. Я судорожно вздохнул. Она слезла с тумбочки и потянулась за новым кубиком льда. Глаза по-прежнему сверкали.

— Теперь ты. Только надо сильно надавить, чтобы проколоть хрящ.

Я нагрел булавку и воткнул ей прямо над сережкой. Лила закусила губу, у нее на глазах выступили слезы, но она не кричала, только вцепилась изо всех сил мне в штаны. Кончик чуть-чуть погнулся, и я испугался, что не смогу проткнуть насквозь.

Но вот он — щелк — и вышел с другой стороны. Лила судорожно вздохнула, и я аккуратно застегнул булавку. Странное получилось украшение.

Она смочила ватный тампон водкой, стерла кровь и трясущимися руками налила нам по рюмке.

— С днем рождения.

Из коридора донесся звук шагов, но Лила, будто ничего не замечая, наклонилась вперед и горячим, как утюг, языком дотронулась до моего уха. Я вздрогнул от неожиданности. Ошалело смотрел на нее, поверить не мог, что все это наяву. Она высунула язык, на нем алела капелька моей крови.

Тут дверь открылась, и вошла ее мамаша. Хмыкнула раздраженно, но Лила и бровью не повела.

— Что здесь происходит? Тебе уже вниз пора.

— А я опоздаю, это так стильно.

Уголки губ приподнялись в недоброй ухмылке.

— Вы пили?

Захарова смотрела на меня как на пустое место.

— Вон.

Я протиснулся мимо нее и вышел.

На вечеринку в итоге опоздал. Праздник был в разгаре. Я чувствовал себя не в своей тарелке: никого там не знал. Ухо пульсировало. От переизбытка чувств дурачился перед ее друзьями как идиот, разошелся так, что какой-то парень — ее одноклассник — дал мне по морде в туалете. Толкнул его, он ударился головой о раковину.

А на следующий день Баррон сказал, что Лила теперь — его девушка. Они об этом договорились, как раз когда меня выставили из гостиницы.

GPS выводит меня к новому обиталищу Баррона. Тротуар весь в трещинах, в нескольких домах окна заколочены досками. У брата тоже одно стекло разбито и кое-как заклеено скотчем, вместо занавесок — газета. Стучусь. Под пальцами крошится краска, дверь никуда не годная.

Стучусь, выжидаю, стучусь опять. Мотоцикла поблизости нет. Свет не горит.

Два замка. Легче легкого. Просовываю в щель водительские права и открываю первый. Со вторым придется повозиться. Достаю из багажника кусок проволоки, сую в скважину. Надо хорошенько пошевелить, чтобы сработало. Слава богу, он не обзавелся приличным запором. Поворачиваю ручку, подбираю права и вхожу.

Я вообще туда вломился? Гладкая столешница и кухонные шкафы облеплены записками: «В блокноте — все, что ты забыл», «Ключи на крючке», «Счета оплачивай наличкой», «Ты Баррон Шарп», «Мобильник в куртке». На раковине — открытый пакет с прокисшим молоком, в нем плавает мусор и пепел от сигареты. Стопки нераспечатанных счетов — в основном по студенческому займу.

«Ты Баррон Шарп». Ясненько.

Посреди кухни — карточный стол, заваленный картонными папками для бумаг. Сверху ноутбук. Сажусь и просматриваю бумаги — мамина апелляция. Пестреют ярко-красные пометки. Так вот почему Баррон бросил колледж? Сам ведет дело? Кто его знает. Не очень-то убедительно.

На большом блокноте значится: «Февраль — апрель». Опять суд? Нет, больше похоже на дневник. На каждой странице — дата, потом подробный перечень: что ел, с кем говорил, как себя чувствовал. В довершение список того, что необходимо запомнить. Сегодня, например: