Я замираю на месте, ну зачем, зачем он суется?

— Вы будете звонить насчет нее?

— Буду, — краснеет парень, — Хочу сделать ей сюрприз.

Подходит женщина с заполненным заявлением, нетерпеливо постукивает по стойке. Надо поторапливаться.

— Так мы забираем кошку?

Кладу перед ним браслет.

— Ваша подруга, наверное, захочет и ошейник обратно.

Простачок смотрит на женщину, потом на меня, хватает браслет и исчезает в задней комнате. Через пару минут приносит картонную переноску для животных.

Беру ее трясущимися руками. Сэм смотрит удивленно, но мне не до него. Получилось. У меня правда получилось. Это Лила мечется внутри коробки. Лила. Какой ужас, что она застряла в крошечном кошачьем тельце.

— Вернемся через час.

Уф, надеюсь, никогда больше его не увижу. Самая противная часть, ненавижу ее — знаю, что жертва будет ждать, надеяться, а потом стыдиться и винить себя.

Ничего не попишешь. Беру переноску и выхожу на улицу.

Открываю ее на парковке возле кафе. Лила сразу вцепляется в ладонь зубами, а потом начинает урчать.

Мама уверена, что благодаря своему дару может читать мысли. Говорит, будь я мастером — тоже бы смог. Наверное, из-за магии появляется склонность к мистике, но думаю, все гораздо проще: на самом деле мама следит за лицами. На них появляются такие выражения, микровыражения, которые длятся меньше секунды и выдают человека с головой. Она их замечает, хотя и бессознательно. И я тоже.

Вот и сейчас, когда мы шли обратно к кафе, точно знал, что Сэм бесится из-за аферы, из-за моего точного расчета и сыгранной им самим роли. Знал наверняка, хоть он и улыбался во весь рот.

Но я не мама, с эмоциями не работаю, поэтому повлиять на его чувства никак не могу.

Сажаю кошку прямо на столик и тянусь за салфетками — надо стереть кровь. Рука дрожит. Даника сияет так, словно перед ней не животное, а золотой самородок.

Лила громко мяукает и принимается слизывать молочную пену из кружки. Из-за кофейной машины тут же выглядывает бармен.

Смотрю на нее, а у самого из горла рвется тоскливый сдавленный вой.

— Не надо. — Даника отодвигает от Лилы кофе. Та шипит, а потом чинно усаживается и начинает вылизывать лапу.

— Ты себе не представляешь, что он там провернул, — наклоняется вперед Сэм.

Перевожу взгляд с него на бармена. Другие посетители тоже явно обратили на нас внимание. Кошка покусывает коготь.

— Сэм, — говорю я предостерегающим тоном.

Он оглядывается вокруг.

— Знаешь, Шарп, у тебя странная паранойя и, как выяснилось, весьма своеобразные таланты.

Самодовольно улыбаюсь, но слышать такое не очень приятно. Столько работал, чтобы скрыть от одноклассников темное прошлое, свою суть, а теперь вот пустил все прахом за какие-то полчаса.

— И вся суета из-за маленькой киски. Так трогательно. — Даника наклоняет голову и чешет Лилу за ухом.

В кармане вибрирует телефон. Встаю, выбрасываю окровавленные салфетки в корзину и отвечаю на звонок:

— Привет.

— Давай-ка возвращай машину, пока я не позвонил копам и не заявил ее в угон, — говорит дед.

— Прости, пожалуйста, — отвечаю я сокрушенно, а потом до меня доходит смысл его слов. — Ну-ка, ну-ка, позвонишь в полицию? С удовольствием на это посмотрю.

Старик фыркает, самому небось смешно.

— Езжай к Филипу. Он нас вроде как позвал на ужин. Маура стряпает. Она хоть готовить умеет, не знаешь?

Кошка трется о Данику.

— Может, я лучше пиццу закажу? Посидим дома спокойно.

Что-то не хочется встречаться с Филипом, как бы ненароком не плюнуть ему в лицо.

— Поздно, халявщик несчастный. Он меня уже забрал, а ты должен отвезти старого дедушку обратно домой. Так что быстро дуй сюда.

Не успеваю ответить — повесил трубку.

— Неприятности? — спрашивает Сэм озабоченно.

А если да? Он уже готов сбежать из кафе? Качаю головой.

— Семейный ужин. Опаздываю.

Сказать, как я чертовски благодарен, как жалею, что втянул их во все это? Но ведь получится вранье: на самом деле я жалею только себя из-за того, что пришлось раскрыться. Вот бы они все забыли. Идея об уничтожении воспоминаний кажется в эту минуту не такой мерзкой.

— Ох. А может кто-нибудь из вас приютить кошку на ближайшие несколько часов?

— Шарп, что ты затеял? — тяжело вздыхает Сэм.

— Я возьму, — вмешивается Даника, — но при одном условии.

— Может, закрыть ее в машине?

Остаться с ней наедине, смотреть в разноцветные кошачьи глаза и спрашивать снова и снова, Лила она или нет. Я вроде все для себя решил, но не помешает еще раз обдумать ситуацию.

— Нельзя запирать ее в машине, слишком жарко.

— Ты права. — Улыбка получается натянутая. Качаю головой, словно стряхивая оцепенение.

Я слишком выбит из колеи, чересчур волнуюсь.

— А на ночь сможешь ее взять?

Кошка утробно рычит, но я говорю ей:

— Спокойно, у меня есть план.

Друзья изумленно таращатся.

Не хочу оставлять ее одну, но нужно время — забрать деньги из библиотеки и раздобыть машину. Потом мы уедем из города, и Лила наконец будет в безопасности.

Даника пожимает плечами.

— Наверное. Сегодня я сплю в общежитии. После ужина родители отправляются на конференцию в Вермонт. У соседки по комнате аллергии нет. Мы сумеем ее спрятать. Да, думаю, справимся.

Лила шипит, но я все равно поднимаюсь из-за стола. Да уж, будет у них сегодня вечеринка в пижамах. Интересно, что приснится Данике? Благодарю ее на автомате, голова занята расчетами.

— Погоди, не забудь про условие.

— Да, конечно.

— Подвези меня домой.

— Но я же… — встревает Сэм.

Даника не дает ему закончить:

— Мне нужен Кассель. И чтобы он зашел к нам на минуту.

Вздыхаю. Наверное, миссис Вассерман хочет со мной поговорить, все думает, я мастер.

— Времени нет, опаздываю к брату.

— Всего минута.

— Ладно, ладно.

Семья Вассерман живет в Принстоне, совсем рядом с центром, в красивом кирпичном доме. На газонах цветут зеленые и желтые гортензии. Сразу видно: богатое семейство, старинный род, наследство, престижное образование, все дела — элита, одним словом. В такой особняк я никогда не вламывался.

Даника заходит как ни в чем не бывало, бросает в прихожей сумку и ставит кошачью переноску на паркет. Коридор увешан гравюрами, изображающими человеческий мозг.

Лила тихо мяукает.

— Мама, мама! — зовет Даника.

В гостиной на блестящем отполированном столе бело-голубая ваза с чуть увядшими цветами и два серебряных подсвечника. Руки так и чешутся запихать их к себе в рюкзак. Оборачиваюсь. На лестнице стоит светловолосый мальчишка лет двенадцати, пялится на меня подозрительно, словно зная, что перед ним вор.

— Привет, ты брат Даники?

— Пошел к черту, — отзывается пацан.

— Добрый день, — доносится откуда-то.

Я отправляюсь на голос. Дверь в библиотеку приоткрыта. Возле стола сидит на кушетке миссис Вассерман, Даника ждет на пороге:

— Заблудился?

— Дом-то немаленький.

— Пригласи его, — говорит миссис Вассерман.

Даника вталкивает меня внутрь, а сама плюхается на вращающийся стул возле письменного стола и принимается крутиться. Аккуратно присаживаюсь на краешек кожаной оттоманки.

— Очень приятно с вами познакомиться.

— Да ну? Рада слышать, мне говорили, что вы не очень-то жалуете наше семейство.

У мамы Даники по плечам в беспорядке рассыпалась целая копна мелких русых кудряшек, босые ноги укрыты мягким бежевым покрывалом.

— Не хочу вас разочаровывать, но я не мастер. Ни над кем не работаю, так что тут, наверное, вышло недоразумение.

— А вы знаете, откуда пошли выражения «мастер», «работать над кем-то»? — Она пропускает мою реплику мимо ушей.

— Откуда?

— Сравнительно современные выражения. Когда-то давно люди говорили «творить чудеса», «колдовать». Где-то с семнадцатого века и вплоть до тридцатых годов двадцатого века бытовал термин «ворожить». Глагол «работать» появился в трудовых лагерях. Когда запрет вступил в силу, неясно было, что делать с мастерами, не было четких юридических процедур, поэтому такие, как мы, обычно ожидали приговора в рабочих лагерях. Правительство не торопилось, и некоторым приходилось ждать годами. Там и возникли преступные кланы: в лагерях они вербовали подручных. Именно запрет положил начало современной организованной преступности. В Австралии, например, колдовство никогда официально не запрещали, и у них нет таких могущественных преступных синдикатов, как у нас. А в Европе семьи мастеров издавна пользуются уважением, считаются своеобразной аристократией.