— Нашел! — сказал он наконец, ткнув пальцем в пожелтевшую страницу. — «Объявление», — прочитал он и с улыбкой посмотрев на Захарова, стал читать дальше: «Лицо, обнаружившее морского кота № 547, выпущенного биологической станцией, просим сообщить по указанному на кольце адресу в город Плимут, с обозначением времени поимки и прочих данных, указав при этом свой точный адрес, по которому королевская станция вышлет ему пятнадцать английских фунтов».

Захаров усмехнулся, взглянул через плечо на старичка и сказал:

— Будут вам окуляры.

— Что такое? — удивился профессор. — Какие это окуляры?

Захаров, засмеявшись, рассказал профессору, какой это невежливый королевский кот и как он несознательно вел себя в трамвае и по дороге в институт.

И заодно рассказал все злоключения и как по ошибке он принял этого кота за морскую лисицу.

В эту минуту, уговорив после долгого спора упрямого швейцара, в лабораторию ворвались Якубенко и Гераськин.

— Тише грохочите, — сказал Захаров и представил профессору своих товарищей.

— Вы что, также рыбами интересуетесь? — спросил профессор, пожимая их большие обветренные руки.

— Нет, — сказал Якубенко.

— Это Захаров рыбовед у нас, — сказал Гераськин. — Всё рыбками увлекается, не пьет, не ест, на берег не ходит. А тут вот еще вместо лисицы кота поймал.

— А разве это плохо? — сказал профессор. — Ведь ваш товарищ — самый настоящий энтузиаст. Человек, который увлекается, фантазирует, ошибается, но учится даже на ошибках… Вы знаете, как Владимир Ильич говорил, что фантазия есть качество величайшей ценности. Энтузиасты, товарищи, нам нужны. И у нас их, по счастью, немало. А вот за границей это, племя, надо прямо сказать, вымирает. Вот еще пять-шесть лет тому назад выпустили мы таким же манером несколько опытных рыб, и серебряные пластинки на спинные плавники привязали, и на всех европейских языках надписи сделали. И хоть бы что. Представьте себе, только один-единственный ершик домой вернулся. Да и того выловили где-то возле сардинских берегов моряки с нашего советского угольщика.

Профессор повернулся к Захарову и крепко пожал ему руку.

— Разрешите, товарищ Захаров, горячо поблагодарить вас от имени нашей советской науки. С сегодняшнего дня мы считаем вас нашим постоянным корреспондентом. Продолжайте в том же духе. Изучайте морское дно, ловите все, что вам покажется интересным, и сачком, и сетями, и голыми руками, и за жабры, и за хвост, и за что попало…

— Вы ему, товарищ профессор, потрудней что-нибудь задавайте, — сказал Гераськин, — в случае чего мы с Якубенкой поможем.

Случай этот произошел поздней осенью. Уже стояли морозы. «Красная кузница» шла морским каналом. Уступив дорогу встречному судну, она отклонилась немного от фарватера и что-то захватила с грунта своими винтами.

Несколько минут судно еще шло, вышло на фарватер и застопорило. Винты больше не проворачивались. Вода была ледяная. Я стал одеваться поплотней, даже бушлат напялил. Науменко посоветовал не надевать бушлата — мешать будет в работе лишняя одежда.

Но я заупрямился, надел, и мы впервые поспорили из-за пустяка. А он мой друг, и жили мы с ним — позавидовать надо — все делили.

Натянул я молча водолазную рубаху, взял в руку ножницы и спустился под корму на винты. Судно наше имело два винта. Я приблизился к винтам и увидел, почему они не могли работать. На лопастях было намотано много всякого хламу: тряпок, железа, цинковых тонких тросов, дранья, проволоки, пеньковых концов. Проволока даже в муфты въелась. А поверх всего накрутился толстый стальной трос.

Встал я на лопасть нижнего винта и начал разматывать тряпки, дранье, ножницами проволоку и пеньковые тросы резать. Все это было перепутано, закручено — сразу не найти, где начало, где конец. Немало я сбросил с винтов на грунт всякой дряни и, наконец, решил размотать стальной трос. Стал перебираться на другую лопасть и сорвался.

На лету я схватился за острый угол железа и распорол себе рукавицу. Зимняя рубаха — она сшита вместе с рукавицами.

Камнем упал я на грунт, стукнулся подошвами о сброшенное железо… Сразу обжало меня, и через разрезанную рукавицу хлынула внутрь костюма ледяная вода.

Наступила особенная подводная тишина. Было слышно, как колотится сердце. Поднял я кверху рукавицу, воздух вырвался через нее из рубахи, и доступ воды прекратился. Надо мне обратно на винты, там застряла моя сигнальная веревка.

Одет я был чересчур плотно. Совсем не повернуться. Схватился я за сигнал и попробовал на нем подтянуться к винтам. Дудки! Руки обратно скользят. Перестал я тогда нажимать на золотник. Жду: сейчас поднимет воздухом. Не тут-то было: выхлопывает воздух кверху через рукавицу цепью больших пузырей. Удержать бы его можно, только рукавицу вниз опустить, но тогда хлынет через нее в костюм вода.

Дело — бамбук. Надо освободить сигнал. Задрал я голову, хожу, дергаю как вожжой, но сигнал еще крепче в винтах застрял.

Потряс я тревогу по воздушному шлангу. Хорошо еще, что шланг свободен. Наверху услышали и подергали в ответ.

Да только мало проку от того, что я дал тревогу: не спустить им ко мне водолаза, надо им вторую помпу. А вторая помпа в генеральной разборке, части смазаны и под брезентом лежат… А в запасных шлангах полно пудры резиновой. Если сразу качать по ним воздух, так запорошишь водолазу глотку и легкие — задушишь. Необходимо сначала промыть шланги и раз тридцать прокачать, продуть их воздухом.

«Не управиться, — думаю, — им до вечера, надо самому освобождаться. Сигнальную веревку перережу, и меня на шланге поднимут».

Вынул из позеленевшего футляра нож. А ножи наши водолазные никогда не точились. Пилил, пилил я им сигнал, что деревяжкой — хоть бы каболку одну повредил! Сигналы-то нарочно крепкие подбираются, из смоленой трехдюймовой веревки, чтобы водолаза выдержать. Не берет нож.

Бросил сигнал и принялся за груза. Только две тонких веревки и перерезать, а там освобожусь от свинцовых грузов, и меня воздухом к винтам поднимет. Режу правую веревку, вернее, перетираю. Потом обливаюсь, а тут еще забудусь — рукавицу вниз опущу, и сразу ледяная вода плеснет ко мне в костюм. Через полчаса, а может быть и больше, оборвалась наконец веревка и один груз свалился.

Принялся я было за вторую веревку. Глядь — саженях в двух от меня опускается на грунт водолаз. Закричал я от радости. Ввинтил нож в кобуру и шагнул к водолазу. Гляжу — а это Науменко. Друг мне лучший, а теперь стал он мне во сто раз дороже.

Чтобы Науменко по ошибке шланг не перерезал, — я взял в левую руку сигнал, а пальцем правой руки показываю, что надо резать эту веревку. Науменко подошел вплотную да как толкнет меня кулаком в грудь под манишку! Покатился я по грунту, в рукавицу вода хлынула, начала заливать, уже выше колен поднялась. Вздернул я рукавицу, как свечу, встал на колени и не могу в себя прийти от удивления и обиды. Ждал ведь его на помощь, а он меня бить? Неужели за то, что его не послушался, бушлат надел? Так ведь это же пустяк.

Поднялся с грунта и пошел к нему объясниться. Для этого только надо шлем к шлему прислонить, и он услышит. Подхожу к Науменке, а он болтается из стороны в сторону. То весь воздух вытравит, и его обожжет так, что даже кренделем согнет. То забудет на золотник нажать и весь раздуется, вот-вот оторвет его от грунта. А глаза осовелые, голова мотается в шлеме, носом в иллюминатор клюет. И вдруг приятель мой задергал сигнал и ушел кверху.

А я опять один остался на грунте… Который теперь час? Не узнать под водой времени. Мне кажется, что прошло уже часов десять или двенадцать. Воды в костюме много. Коченею. Принялся чечотку свинцовыми подметками дробить, не от веселья, конечно. Плясал, плясал, уж ног не поднять. Стал вверх поглядывать, не идет ли помощь. Наконец вижу: приближается из водяного тумана две знакомые подметки, колышутся обитые красной медью, носки…