— Хотелось бы мне, чтоб ты прикрывал мою спину в бою, — засмеялся старик. — Поистине волчонок!

— Стражники найдут его здесь, и мы не сможем их выгнать, — воскликнула женщина. — Они только и смотрят, как бы придраться к нам, евреям! Мы все время кочуем, как вечные изгнанники, бедствия сыплются на нас одно за другим, а теперь этот мальчик привлечет стражников к нашему порогу. Они разорят наш дом и изнасилуют наших дочерей! Он принесет несчастье всем нам!

— За мной никто не следил, — попытался я ее успокоить.

— Сейчас, во время чумы, изнасилования стали реже, — заметил старик. — Соблазн пропадает, когда всюду видишь черные бубоны.

— Почему бы тебе не остаться в борделе с себе подобными? — сказала женщина.

Я виновато отвернулся. Симонетта просила меня остаться, и я видел, что она хочет этого, но я отказался. Я хотел убраться оттуда, далеко-далеко, подальше от гробницы моих гадких воспоминаний.

— Лия, он выше того люда, что обычно обитает в таких местах, — сказал Сфорно. — Он заслужил того, чтобы начать новую жизнь в новом доме!

— Это же не бездомная собака, подобранная на улице! — возразила женщина. — Он не еврей и убивал флорентийцев, причем богатых, раз они ходят в бордель, может, даже священников и монахов…

— Не было там священников и монахов! — воскликнул я, и мои глаза наполнились слезами от возмущения. — Их бы я не убил так быстро, а сначала заставил помучиться.

Разве священники не дают обет безбрачия? Разве не им полагается быть воплощением добродетели, милосердия и сострадания? Где она была, эта добродетель, когда я работал у Сильвано? Я находил ее лишь на полотнах мастеров живописи.

— Если я сам не постою за себя, то кто? — вслух размышлял старик.

Сфорно покосился на него, и он пожал плечами, улыбнулся и почесал свою буйную бороду. Жена Сфорно содрогнулась.

— Его же будут искать! Они найдут его здесь. Я благодарна ему и всю жизнь буду его благодарить за спасение тебя и Ребекки, но мы должны быть благоразумны. Если мы его приютим, это кончится плохо. За укрывательство нас могут выгнать из города. Или хуже! Мы же евреи, для нас вдвойне опасно пускать в дом убийцу!

— Лия, если б не он, меня бы здесь не было. И твоего ребенка, — попытался успокоить ее Сфорно.

Он погладил жену по руке, но она ее сердито вырвала.

— Так давай накормим его, дадим денег, и пусть идет своей дорогой! Я с радостью отдала бы ему все, что у нас есть, в благодарность за его помощь!

— Волчонок, а что ты сделал после того, как порубил и заколол там всех? — спросил старик. Глаза его сверкали так весело, как будто я рассказал забавный анекдот, как будто не я недавно омылся в море теплой медно-красной влаги — источнике жизни.

— Отдал детям все деньги, какие нашел в борделе, и приказал служанкам о них позаботиться, — ответил я. — Выгнал сына владельца и сказал, что убью его, если он посмеет вернуться. Он знает, что мое слово твердо.

— После всего этого ты, наверное, сильно проголодался. — Старик развел мясистыми руками в сеточках синих вен. — Поужинай с нами! Лия чудесно готовит.

— Я бы сначала вымылся, — попросил я.

— Пойдем, я отведу тебя, — сказал Сфорно.

Его жена хотела было что-то сказать, но он предупреждающе поднял руки, потом взял лампу и повел меня через прихожую в другой коридор, завешанный обветшалыми шторами, к боковой двери.

— Уж эти женщины! — пробурчал он. — Вечно все усложняют. Вечно у них на все свое мнение.

— А разве оно есть не у каждого? — спросил я. — Если ему позволено.

Сфорно бросил на меня испытующий взгляд через плечо.

— Она добрая женщина, моя Лия, — медленно произнес он. — Не суди ее по словам. Нам, евреям, нелегко приходится.

— Не мне кого-то судить, — тихо произнес я. — А этот человек ваш родственник?

— Не думаю, — покачал головой Сфорно.

— А как его зовут?

Мы прошли по тропинке при свете его лампы. Тропинка привела к тесному, грубо сколоченному сараю, какие люди строят в Ольтарно, где не вся земля застроена домами.

— Не знаю даже, есть ли у него имя. Он странник. Знал моего отца. Кажется, он всех знает. Приносит вести от моего брата и двоюродных сестер из Венеции. Он захаживает время от времени, и мы его кормим.

Сфорно снял засов с двери сарая и жестом позвал внутрь. Нас встретило ржание двух гнедых лошадей и мычание коровы. Цыплята закудахтали, кукарекнул петух, чуть не набросившись на меня, но Сфорно махнул лампой и отогнал его. Затем хозяин подвел меня к корыту с водой и поставил лампу на низкий трехногий табурет.

— Вот ведро и щетка, мойся, Лука.

И вышел.

Мне почему-то не очень хотелось смывать следы собственной ярости, но я хотел угодить Сфорно. Я вынул из недр забрызганной кровью рубахи драгоценную картину Джотто — единственное, что я забрал с собой, уходя из дома Сильвано. Сначала я хотел взять нож, но потом отдал его одному из мальчиков постарше, на случай, если Николо вздумает вернуться во дворец и начнет буянить. Я искал укрытие для своего сокровища и увидел маленький выступ над дверью. Перевернув ведро, я дотянулся до выступа, сдвинул доску и спрятал картину в щели между наружной и внутренней стенами сарая. Картина была плотно завернута в промасленную телячью кожу, и я не боялся, что до нее доберутся мыши. Я спустился вниз и ополоснулся из ведра. Вода сбегала с меня на простой деревянный пол розовыми струйками. Я вылил еще несколько ведер себе на голову, выдернул несколько конских волос из щетки и вычистил грязь, застрявшую под ногтями. Один клиент отчаянно отбивался, и я вырвал с него ногтями длинный кусок кожи.

Вернулся Сфорно с изношенной рубахой, залатанным шерстяным камзолом, штанами и короткой накидкой.

— Нам придется сшить для тебя одежду, — сказал он и вздохнул. — Лия не захочет тратиться, но иначе никак. Вот тебе мой старый фарсетто. [42]— Он повертел на пальце заштопанный камзол. — Великоват, кажется, но вполне приличный.

— Когда я жил на улице, я собирал одежду на помойке, где надо подворачивал и подвязывал, чтобы было впору, — сказал я.

Эти давние воспоминания еще были живы в моей памяти; сейчас, когда тюрьма Сильвано осталась далеко позади, они всплыли особенно ярко. Картины прежней жизни нахлынули на меня и обступили со всех сторон: Паоло и Массимо, местечко под Старым мостом, где мы часто грелись зимой; наши игры, как мы просили милостыню, чтобы прокормиться, как ходили по рынкам с пустыми животами… Вдруг в воспоминания прошлого ворвался голос Сфорно, и я понял, что он говорит со мной.

— До того, как попал к Сильвано? — спрашивал он.

Я кивнул.

— Ты не похож на обычного бродяжку, — заметил он. — Ты не калека, не дурачок, не черномазый цыганенок. Светловолосый, красивый, сильный и умный — ты похож на сына знатного человека. Готов поспорить, так оно и есть, но в твоей жизни произошел крутой поворот. Может быть, тебя и сейчас еще кто-то ищет.

— Если искали, то почему до сих пор не нашли? — с горькой усмешкой спросил я.

Кинув на него острый взгляд, я решил не выдавать ему тайну своего уродства и несокрушимого здоровья. Сфорно — врач. Наверное, он и без меня все заметит. Я надеялся, мое уродство не слишком оттолкнет его.

— В мире чего только не происходит, в нем столько извилистых троп, — пожал плечами Сфорно. — Как бы там ни было, сейчас ты здесь. Возвращайся, как оденешься. Мы тебя ждем.

И он ушел, снова бормоча себе под нос что-то про женщин.

Умывшись и одевшись, я вернулся в дом, полный опасливых ожиданий. Меня поразило, как сильно я отличался от этих людей — я был с ними различной крови, нас разделяло разное прошлое, ни то ни другое водой не смоешь. Оробев, я шел по коридору. У меня над головой тянулись деревянные балки, на стенах висели картины с изображением каналов Венеции — об этом городе я много слыхал от людей. Как семья Сфорно примирится со мной, столь на них непохожим? Даже среди изгоев я выделялся, как побитое яблоко в цветущем саду. Моисей Сфорно принял меня в свой дом из чувства долга, но я не мог вечно злоупотреблять его гостеприимством. Пора подумать, что делать дальше. Я не хотел возвращаться на улицу, особенно пока черная смерть косила людей с еще большим рвением, чем я этой ночью. Не хотел я и возвращаться к ремеслу, которым занимался у Сильвано.