— Сегодня вокруг меня было все, что угодно, кроме жизни и бессмертия, — устало ответил я. — И ничего мне на голову не падало. Видите, шишек нет.

Я наклонил голову и провел намыленной ладонью по своей голове.

— Это слишком буквально! Ничего, потом обнаружится, — усмехнулся себе под нос Странник, а когда я снова поднял голову, его уже не было, но его смех все еще звенел по сараю.

На следующее утро, проснувшись, я увидел, что надо мною стоит Рахиль. Ее темно-каштановые волосы были аккуратно зачесаны назад и собраны в одну длинную косу, которую девочка уложила узлом на затылке, чтобы подчеркнуть длинную, белую и стройную шейку. На девочке было простая желтая джорнея без рукавов поверх зеленой юбки «гонны».

— Я буду учить тебя читать и писать, Лука Бастардо, — сказала она со свойственной ей серьезностью.

В тонкой ручке была маленькая деревянная доска с выдолбленными на ней закорючками. В другой — восковая табличка.

— Вставай. Мы приступим сейчас же.

— Прямо сейчас? — Я медленно привстал, спихнув жирную серую сарайную кошку, и смахнул с лица налипшие соломинки.

В жемчужно-сером воздухе стояла прохлада, словно солнце уже приблизилось к кромке горизонта, но еще не показывалось.

— А твоя мама знает?

— Папа знает. Пойдем к окну, там лучше видно. У нас мало времени перед завтраком, а я хочу показать тебе все буквы. Папа говорит, ты умный и быстро схватываешь. Вот и проверим. Я хоть и девочка, но умею учить. Я научила Сару читать, а сейчас учу Мириам.

Она отошла к окошку и села. Я отбросил одеяло и сел рядом, но не слишком близко. Ее присутствие меня волновало. Она была еще девочкой, но уже на пороге юности, вокруг нее словно витал аромат розы. Сплошная мягкость округлых линий, мягкость рыжевато-каштановых волос, но совсем не мягкая уверенность поведения. Я не привык к таким девочкам, как она. Я вообще к девочкам не привык. И с каждой секундой меня все больше одолевала неловкость.

— Твой отец сказал, я умный? — спросил я.

Я был польщен таким отзывом, но занервничал еще больше: ведь теперь мне придется оправдать похвалу. Это что-то новое. Никто прежде не ожидал от меня ничего путного. Сильвано не видел во мне ничего хорошего. Джотто хорошее находил. Клиенты ждали от меня только удовлетворения своих желаний.

— Угу, папа думает, ты — потерянный сын дворянина. Садись сюда, а то не будет видно, — приказала она, указывая на место ближе к себе.

Я замялся, но она снова указала, на этот раз властно, и я осторожно придвинулся поближе. Она вытянула доску так, чтобы я видел ее.

— Это la tavola. [54]Я покажу тебе буквы, а ты перепишешь их на восковую табличку вот этим. — Она показала мне какой-то маленький инструмент, похожий на заточенную палочку. — У меня нет пера, чернильницы и пергамента, так что обойдешься этим.

— Переписать? — спросил я, глядя ей в рот. Губки у нее были розовые и полные.

— А как иначе ты их выучишь? — удивилась она и пожала плечами. — Я научу тебя ротунде, это простейшая форма письма.

— Ротунда?

— Да, потому что буквы круглые! — огрызнулась она, и я понял, что ее терпение уже на исходе.

Я отвел глаза от ее розовых губ, которые меня отвлекали, и сосредоточился на азбуке, распрямив плечи и втянув живот. Девочка продолжила:

— Когда испишешь всю восковую табличку, разгладь ее снова.

— Испишу табличку? — тупо повторил я.

Она язвительно посмотрела исподлобья, совсем как госпожа Сфорно.

— Уж лучше пусть папино мнение о тебе будет более верным, чем мамино, но пока ты меня не впечатляешь, хоть у тебя и золотистые волосы. Может, ты потерянный сын идиота.

— Я буду стараться.

— Посмотрим. А теперь — вот алфавит. — Она указала на закорючки.

— Это крестик, — сказал я, ткнув в первый значок азбуки. Я обрадовался, что хоть что-то знаю, однако удивился, увидев знак креста в еврейском доме.

— Я думал, евреи не чтят крест.

— Христиане думают, стоит показать нам достаточно крестов, и мы чудесным образом увидим их истину, забудем веру наших предков и обратимся в христианство, — произнесла Рахиль, изящно скривив губки. — Итак, для каждого звука в алфавите есть буква. Начнем с твоего имени. С какого звука оно начинается?

— Бас? — предположил я.

— Твое имя не Бастардо, и это был не один звук, а несколько, — возразила она. — Подумай еще раз!

— Мое имя Бастардо, — в свою очередь возразил я, хотя и мягким тоном, потому что хотел ей угодить.

Было что-то приятное и уютное во всей этой мягкости. И это несмотря на то, что она была не лучшего мнения обо мне!

— Неправда, это прозвище, потому что у тебя нет родителей.

— Это мое единственное имя.

— Неверно. Внимательней, Л-лука! — произнесла она, подчеркивая первый звук.

— Л-л? — предположил я.

— Правильно! Это буква «л». А вот как она выглядит. — Она показала, где искать в азбуке букву «л». — А теперь напиши сам.

Она положила восковую табличку мне на колени и вложила в руку острый инструмент. Я снова вместо руки уставился на ее розовые губы и тут же выронил инструмент. Она недовольно поцокала.

— Я подниму, — торопливо буркнул я и нырнул к полу.

Табличка взлетела в воздух, и Рахиль поймала ее, нетерпеливо вскрикнув, пока я шарил по полу в поисках палочки для письма. Потом я сел, по-дурацки улыбаясь до ушей.

— Вот она!

Урок продолжался недолго, но это было ужасно. Я все делал неверно. Каждый раз, пытаясь переписать буквы, я ронял табличку или инструмент или болтал какую-нибудь глупость. Я то и дело переписывал ее маленькие аккуратные буковки шиворот-навыворот, почему — сам не понимал. Моя рука своевольно выворачивала их в другую сторону, и Рахиль не переставала цокать. Под конец я уже просто корчился от отчаяния. Для меня это был первый урок, открывший мне власть женщины над мужчиной, хотя наша мужская власть над миром и кажется безраздельной. Неодобрение женщин лишает мужественности лучших из мужей. Позднее мне пришлось столкнуться с величайшей силой, которой владеют женщины, — любовью. Но это случилось больше века спустя, а в тот день, когда насмешник Бог достаточно натешился своей шуткой, урок наконец-то подошел к концу. Рахиль вздохнула и сунула доску с табличкой под мышку.

— На сегодня хватит, дурачок, в смысле, Бастардо, — сказала она, закатив глаза. — Завтра попробуем еще. Может, у тебя лучше получится.

— А может, послезавтра? — с надеждой заикнулся я. — Мне нужен отдых. Читать оказалось сложнее, чем я думал.

— Тебе надо усердно учиться, а не отдыхать! — фыркнула она и выпорхнула из сарая, оставив меня с острым инструментом, зажатым в потной ладони. Я посмотрел на него и вспомнил о Гебере, который просил меня что-нибудь ему принести. Теперь я знал что.

Дверь в жилище Гебера распахнулась, и оттуда просочились струйки синеватого дыма, перевитые, словно пальцы, выставленные против дурного глаза. Войдя, я остановился перед одним из длинных столов, заваленных всякой всячиной, у которого стоял сам Гебер.

— Это вам… — начал я.

— Тсс! — приказал он.

Я спрятал инструмент за пояс своих штанов и стал внимательно наблюдать, как он осторожно льет золотистую жидкость из нагретого горшочка в холодный. Горячий горшочек он держал толстыми кожаными перчатками с дополнительными кожаными подушечками на каждом пальце.

— Ты знаешь, что я делаю?

— Это золото? — вместо ответа спросил я.

— Оно желтое, тяжелое, блестящее, ковкое и обладает способностью выдерживать аналитические опыты купелирования [55]и цементации, [56]— ответил он.

— А?

— Это золото, — кивнул он. — Я собираюсь очистить его азотной кислотой.

— Зачем?

— Думайте, юноша! Для чего нужно очищение? Для того чтобы растворить примеси, быстро достичь природного совершенства… Очисти меня, о Боже, всели в меня чистый дух, — пробормотал он.