— Твое тело прекрасно, как изваяние греческого бога, — пропела она, и я бросил сорочку на пол. — Твои родители, наверное, были богами, раз создали такого прекрасного сына!

— А я никогда не видел ничего прекраснее тебя, — ответил я, и это стало чем-то вроде клятвы.

Она рассмеялась и, снова взяв меня за руку, подвела к постели. Всю ночь ее услаждало мое тело, как многих до нее, но и она неустанно услаждала меня, руками, губами и нежным влажным лоном. Во мне исцелилось что-то, разрушенное годами прежнего ремесла. Из моей памяти никогда не изгладится то, что я делал, но теперь я мог позволить себе быть мужчиной в полном смысле этого слова. Я принял это как дар, и, хотя прекрасная Кьяра Иуди не была моей суженой, я навек ей за него благодарен. Весь следующий год я высказывал ей свою благодарность, а когда она заговорила о браке, решил, пусть лучше наши отношения перейдут в дружбу. Я не хотел жениться на ней, зная, что это не женщина из моего видения. Для того чтобы обещанное мне сбылось, я должен хранить верность своей судьбе.

Наконец пришло время переселиться из сарая Сфорно. Целый год я вкушал наслаждение в благоуханных объятиях Кьяры Иуди, а теперь, посвященный в сладость чувственных удовольствий, положил глаз на пухленькую рыжеволосую девушку. Мы обменялись с ней улыбками на рынке. Я возжелал ее. Открыв для себя доступ к плотским наслаждениям, я начал вдруг замечать, как много вокруг прекрасных женщин, и увидел, что красавицы бросают на меня призывные взгляды. Для того чтобы ответить на их призыв, мне нужна была свобода движений, не стесненная ожиданиями, требованиями и даже заботой других людей. Хотя члены семейства Сфорно никогда не спрашивали, куда я иду, и не пытались мне помешать, я знал, что они замечают каждый мой уход и приход. Столько лет я мечтал о семье и родственном внимании! А теперь, когда получил и семью, и внимание, был готов бросить ее. Все-таки эта семья была лишь бледной копией того, что есть у большинства обычных людей.

Семейство Сфорно было мне не родным. Лия Сфорно по своей доброте оказывала мне практическую помощь: она кормила меня, посоветовала учиться у ее мужа. Но она с облегчением примет мой уход из своего дома. У нее было четыре дочери, все они чудесным образом пережили чуму, и она мечтала выдать их замуж в зажиточные еврейские семьи. После чумы брак и дети стали для людей гораздо важнее, потому что во время эпидемии умерло много народу. Дочерями Сфорно интересовались в Венеции, в Валенсии, в Арагоне. Лию Сфорно очень тревожило, что скажут другие евреи о живущем у нее в доме нееврейском мальчике с запятнанным прошлым. Она боялась, что мое присутствие плохо повлияет на судьбу ее девочек. В чем-то я всегда был в доме Сфорно чужим и никогда бы не мог стать своим.

Но я перестал быть мальчиком, который может спать на подстилке из сена, довольствуясь вместо подушки серой кошкой. Разумеется, я давно уже не был мальчиком по виду. На самом деле я был намного старше. Поэтому раньше мне было стыдно и неловко жить соответственно своему истинному возрасту. Я не хотел привлекать к себе внимание своей необычностью. А теперь, наконец-то став похожим на юношу, я решил, что могу зажить взрослой жизнью. Я заводил шашни с женщинами, носил меч, держал собственный банковский счет. Я хотел жить в собственном доме. Последнее время я даже носился с мыслью заняться выяснением своего происхождения. Гебер советовал мне самому доискиваться до ответов. И я последую его совету. Что бы ни обнаружилось: окажутся ли мои родители распутниками, как утверждал Бернардо Сильвано, или, как я сам втайне надеялся, оправдается высказанное Сфорно предположение, что они были людьми знатного рода, — у меня достанет сил вынести любой ответ. Я мог даже вынести отсутствие ответа. Но мое происхождение — дело личное. Итак, я решил поговорить с Моисеем Сфорно и покинуть его дом достойным образом, выразив всю свою благодарность за сделанное мне добро.

Пришла зима, холодная и тоскливая. Отсыревшие серые камни Флоренции стали скользкими, и тесные улицы пропитались промозглым холодом. Однажды я отправился со Сфорно на вызов к дворянину, чья жена тяжело переносила беременность. У нас было немного времени поговорить по дороге в его дворец, и я решил забросить удочку насчет своего ухода.

— Обычно повитухи лучше справляются с такими делами, — говорил мне Сфорно, пока мы обходили недостроенный собор Санта Мария дель Фьоре.

Раньше я все время удивлялся, почему Сфорно обычно предпочитает ходить пешком, а не ездить на лошади. Став его учеником, я понял, что он считает свежий воздух и движение полезными для здоровья и поэтому старается побольше ходить пешком. Это была одна из его причуд, как и неукоснительное ежевечернее умывание перед тем, как вернуться в дом. Его семья едва ли не единственная полностью пережила чуму, так что, вероятно, в его убеждениях была какая-то правда.

— Повитухи нужны, потому что у них больше опыта в обращении с беременными женщинами, — согласился я.

Когда я говорил, мое дыхание вырывалось клубами белого пара, растворявшегося в сером холодном воздухе. Сфорно кивнул.

— Они занимаются исключительно беременными женщинами. Они знают все болячки, — добавил он, плотнее запахивая на груди шерстяной плащ. — Они знают нужные сборы трав почти для любого случая: хоть прекратить рвоту, хоть вызвать схватки, чтобы устроить выкидыш. Врачу важно знать хорошую повитуху, которая поможет советом и рецептом. Желательно с хорошей репутацией, чтобы не специализировалась на абортах и не занималась обманыванием мужей, убеждая их в законном отцовстве, когда на самом деле женушка нагуляла ребенка на стороне.

— Есть повитухи любого достоинства, так сказать, — пробормотал я, вспомнив повитуху, которая помогала рожать Симонетте, и вдруг брякнул: — Синьор, я бы хотел кое о чем с вами поговорить. Надеюсь, это вас не обидит.

Сфорно улыбнулся и погладил свою темную бороду.

— Похоже, я догадываюсь, к чему ты клонишь. И меня это не обидит. Ты хочешь жениться на Рахили…

— Я хочу съехать от вас…

Мы произнесли эти слова одновременно и одновременно повернулись друг к другу и воскликнули:

— Что?!

Я таращился на крупное бородатое лицо Сфорно, а он, точно так же разинув рот, расстроенно таращился на меня.

— Ладно, говори, Лука, — наконец сказал он и перевел взгляд на восьмиугольный баптистерий, выстроенный из разноцветного камня.

— Я слишком взрослый, чтобы жить у вас в сарае, — смущенно произнес я, пожимая плечами под тяжелой шерстяной накидкой, которая защищала меня от несносного флорентийского холода. — Пора мне подыскать собственный дом. Конечно, я не перестану быть вашим учеником, если вы не против.

— Ты уже взрослый мужчина, Лука. Конечно, ты хочешь для себя чего-то получше моего сарая, — спокойно ответил Сфорно.

— Лучшего дома, чем ваш сарай, у меня никогда не было, — тихо проговорил я. — Но я уже взрослый мужчина. Я не растратил свое наследство, у меня есть деньги, и я могу позволить себе приличный дом.

— Я надеялся… — начал было он, но умолк и опустил глаза в землю.

— Рахиль? — не веря, переспросил я.

— Она красивая, — произнес он суховато, как будто я оклеветал его старшую дочь.

— Умная, сильная и честная! — воскликнул я. — Но я ведь не еврей и знаю, как важно для вас заключать браки с представителями своего народа. Именно поэтому я никогда не добивался Рахили. Думаю, синьора Сфорно содрала бы с меня кожу живьем своим ножом, если бы я посмел о таком подумать!

— Да, она проворно управляется этим ножом, я понимаю, почему ты так думаешь. — Угрюмая, еле заметная улыбка тронула губы Сфорно. — Но ведь можно найти выход. Ты мог бы стать евреем, поменять веру. Мы с Лией говорили об этом. Рахиль была бы счастлива. Ты знаешь, как она тебя любит.

— Поменять веру?

— «Твой Бог — мой Бог, твой народ — мой народ», как сказала Руфь своей свекрови. Раввин проведет обряд. Тебе придется сделать обрезание, но ты ведь выздоравливаешь быстрее и легче, чем остальные люди, да и я могу дать тебе маковой настойки, чтобы облегчить боль. — Он схватил меня за плечо. — Я бы гордился таким сыном, как ты, Лука. Ты больше не был бы безотцовщиной.