— Откуда генерал мог узнать, что ты женился? От кого?

Любавин невольно задумался, покачал головой:

— Ниоткуда и ни от кого. Постой… что же тогда получается?

— То и получается. Твое начальство сватало тебя вернуться в Россию?

Предлагало, но я сначала отказался.

А потом, когда жена померла, отравленная, тебе подсказали, что ты можешь поехать в Россию и отомстить?

— Не совсем так, но близко.

— Ну, и кто же мог подкинуть это письмецо? Что скажешь теперь? Любавин на мгновение замер, глаза его расширились, он отшвырнул альбом с карандашом и вскочил:

— Твою мать! Ах, он, canaille[89]! Аристократ недорезаный! — и заметался по комнатушке, красочно ругаясь по-русски и по-французски.

Ругался долго и все бегал-бегал за спиной Герасима, то бишь Григория, который сидел, сложив кисти рук на эфесе сабли, стоящей между ног, и усмехался, глядя в окно на заснеженный залив: ждал, когда побратим выдохнется.

Наконец Любавин утихомирился, сел на свое место и подобрал с пола альбом и карандаш.

— Ну, что, твой счет к Муравьеву закрыт? — спросил Устюжанин.

— Нет, осталась Катрин. Но теперь я не хочу его убивать просто так, а вызову на дуэль как офицер офицера.

— А вы обложите друг дружку по матушке-батюшке, вот дуэль и получится, — засмеялся Устюжанин. — Ты здорово в энтом деле насобачился!

— А что, Муравьев умеет ругаться?

— Ха, умеет! Русский офицер без мата, что без крыши хата. На сплаве наслушался… Кстати, не поверишь, я его из воды спас. Мог бы утонуть.

— Да ну! Как это случилось?

— А-а, как-то само собой…

— Давай, давай, рассказывай.

Герасим неохотно поведал историю с аварией.

— Так он и не узнал, кто его спас? — Герасим отрицательно качнул головой. — А шрам у тебя откуда? Оттуда?

— Да нет, — помрачнел казак. — С медведем обнялся прошлой зимой. Но это, брат, вовсе неинтересно.

Пока Устюжанин рассказывал, Любавин рисовал. Закончив, сказал задумчиво:

— Странные вы, русские. То врагов спасаете, то с медведями деретесь насмерть… и всё-то вам неинтересно.

— Нет, не всё. — Лицо Герасима посветлело. — Мы вот цельный месяц плыли по Амуру, а я вспоминал. Не Францию, не Алжир, будь он неладен, а Россию, Сибирь нашу необъятную. И в голове вдруг словно щелкнуло: «Это же все — моя Родина, мое Отечество! Чего ж я бегу от него? Ведь я и в казаки-то записался — думал: отсюда легче свалить куда-нито — в Америку там или Европу. И вдруг — а зачем? Чем тебе тут-то плохо? Осмотрись, женись на какой-нибудь гилячке покрасивше… у них девки есть — ягода-малина! И дают нашему брату русскому со всей охотой…»

— Я хочу поездить к ним, порисовать…

— Поездишь, порисуешь, — усмехнулся Герасим.

— Вот именно — порисовать! — рассердился Любавин. — И ничего другого!

— Я и говорю… Можно, я рисунки твои погляжу?

Любавин достал из сумки несколько альбомов:

— Гляди, не жалко.

Устюжанин начат листать и рассматривать:

— А ты хорошо рисуешь. И как много успел! Все тут?

— Все. Вожу с собой на всякий случай: вдруг оказия подвернется, как ты говоришь, свалить, так пусть всё мое будет со мной.

— Поня-атно, — протянул Герасим. — Да, ты вот, когда ругался, Элизу поминал…

— Ты знаешь Элизу?!

— Встречались… Так я что хочу сказать… Ежели письмо писало твое начальство, с чего бы оно Элизу приплело, будто она что-то там говорила генералу…

— Ну-ну?

— Откуль им про Элизу-то известно? От тебя?

— Нет, конечно… Постой-постой… Мать моя Богородица! — ахнул Андрей. — Это что же выходит? Элиза работает на них?!

— Работала, — вздохнул Устюжанин. — Убили ее в запрошлом годе.

— Еще не легче! Кто?! За что?!

— Девка одна, дура набитая. А ни за что. Из ревности.

— Вот это новость! Значит, поручик Вагранов остался с носом…

— Не с носом, а с сыном.

— Вот уж истинно по-русски: не было ни гроша, да вдруг — алтын!

— Чёй-то вы зачастили, ваше благородие, в наш Кындызык?

Староста Ярофей Харитонов вышел встретить Михаила Волконского, едва тот стукнул несколько раз кованым кольцом в калитку его дома.

— Здравствуйте, Ярофей. Надеюсь, не прогоните? Я по поводу переселенцев…

У Волконского зуб на зуб не попадал и губы еле ворочались. Он то дул на замерзшие пальцы, то совал их под мышки: мороз стоял такой, что руки не спасали даже толстые варежки, сам промерз до костей, а лицо так вообще задубело. Черт его дернул поехать в командировку без шубы: обманула теплая погода с легким снежком до и после Рождества Христова. Решил: раз уж рождественские морозы столь мягкие, то лишнюю тяжесть на себе таскать незачем — хватит и шинели. Мало, что сам поехал налегке, так еще над кучером посмеялся, что тот обрядился в нагольный тулуп.

Однако Ермолай-то поумней оказался мальчишки-чиновника.

— Коли тёпло на Крещенье — жди мороза возвращенья, — изрек он не то пословицу, не то собственное измышление, однако попал в точку.

Не успели они добраться до Усолья, как небо очистилось от облаков, и завернула такая холодрыга — мама, не горюй! Надо тулуп покупать, а денег на него не выдали. Михаил Сергеевич решил потерпеть, и поначалу вроде было ничего: перегоны небольшие, если немного подмерзал, отогревался на постоялых дворах. Да и, пока выполнял задание, возбуждался, горячился и холода почти не замечал.

А задание Михаилу Сергеевичу генерал-губернатор дал непростое. Задумал он вторым сплавом отправить на Нижний Амур большую партию переселенцев, чтобы заложить там русские села. И чиновник особых поручений Волконский, уже не раз показавший себя весьма дельным исполнителем (это качество в подчиненных Муравьев ценил очень высоко — вероятно, вслед за императором), должен был сформировать партию из крестьян Иркутской губернии и Забайкальской области.

Поначалу через земских исправников оповестили всех старост о выявлении желающих переселиться. Сразу же объявили льготы. Во-первых, освобождение от воинской повинности самих переселенцев и их детей, родившихся до отправки на Амур. Эта льгота была самой привлекательной, потому как рекрутчина уводила из семьи на 20–25 лет, а фактически навсегда, старших работоспособных сыновей. Остальные льготы — перемещение со всем имуществом за счет казны, пайки на два года и хозяйственная помощь по 50 рублей на семейство, — разумеется, тоже нелишние, но уже не столь существенны для крепкого крестьянина (а некрепкие были не нужны).

Откликнулись на призыв 150 семейств, что в сумме составило около 2000 душ, но для первой партии столько не требовалось (просто неподъемно для сплава), поэтому генерал-губернатор приказал ограничиться для первого раза 50 семьями, не больше 500 человек. Поэтому Михаилу Сергеевичу пришлось отправиться по селам и лично проводить отбор кандидатов. Главными условиями были количество рабочих рук и здоровье — это он сам определил, увидев на Аянском тракте, как это важно для успешного хозяйствования на новом месте. И еще Михаил Сергеевич посчитал весьма существенным — чтобы не было пьющих. Объехав тракт, он своими глазами увидел, как сильно отличаются в лучшую сторону хозяйства непьющих. Ярким примером послужила семья отставного матроса Матвея Сорокина.

Матвея списали с корабля в сорок два года. К тому времени он побывал в двух кругосветках и служил бы еще, да во время шторма сильно повредил ногу и с той поры ее подволакивал. А зачем на флоте матрос, который ни бегать не может, ни по вантам взбираться — так и списали. Вернулся Сорокин в родное Усолье, женился, обзавелся неплохим хозяйством, двух сыновей родил, но, видать, въелась в него страсть к перемене мест: едва лишь прошел слух о переселении на Аянский тракт, как он тут же подал прошение и переехал со всем семейством на Маю-реку. Провожали тесть с тещей — со слезьми горючими: будете, мол, маяться на энтой самой Мае, а Матвей только посмеивался: ничё, родичи, всё путем…