— Будет ваше указание — снаряжу.

— Но-но-но! Чтобы и не пахло пороховым дымом. — Голос императора не на шутку посуровел.

Муравьев, покорствуя, склонил голову:

— Пройдем без выстрела, государь!

Теннь… Свисссь!..

Тенькнула тетива, и легкая талиновая стрелка с фазаньим перышком на хвосте канула в глубине зеленого шатра кедра, обвешанного, словно взбитыми облаками, наносами пушистого снега.

Секунду спустя по одному из наносов, разбивая его конвульсиями в искрящуюся под солнцем пыль, скатился рыжевато-бурый меховой комок. Упал в наметенный под кедром сугроб и в последнем предсмертном движении развернулся в нечто бесформенное, издали похожее на оторванный воротник женской шубейки. Или — на брошенный в снег малахай.

Соболь!

Собаки — лайки Черныш и Пальма, которые дружно облаивали кедр, враз замолчали и бросились к добыче, но были остановлены коротким свистом.

— Да, Никанор, ты — лучший стрелок от Байкала до самого океана! — восхищенно покрутил головой Скобельцын, подобрав зверька и вынув из его глаза тонкую стрелу — тупую, без наконечника — чтобы шкурку не повредить.

Орочон засмеялся, цокнул языком, хотел что-то сказать, но вдруг схватился за копье-пальму и настороженно всмотрелся вперед. Даже руку приложил козырьком над глазами.

— Что такое, брат? — всполошился и Григорий, снимая с плеча ружье. — Что случилось?

Вместо ответа Никанор выбросил вперед руку с копьем, указывая в глубину леса:

— Ходун, однако.

Собаки, словно только этого и ждали, рванулись туда и, выйдя на след, залились особенным, со злобным подтявкиваньем, лаем.

Скобельцын мгновенно вспотел. Он был опытным охотником и потому хорошо знал, что встреча с медведем-шатуном в середине зимы не сулит человеку ничего хорошего. По какой-то неведомой причине медведь просыпается и, проголодавшись, вылезает из берлоги. Зверь большой, пищи ему требуется много, но, в отличие от волков, рысей, тигров он охотиться по снегу не умеет, быстро тощает и, осатанев от голода, нападает на всех, кто попадется, а хуже того, приходит в деревни за собаками, скотиной и даже врывается в избы, задирая людей. И редко кто остается живым после встречи с этим отчаянно злобным и несчастным зверем.

Каждый охотник знал, что шатуна надо непременно убить, избавив его самого от мучений, а людей от страха. Но схватка один на один была очень опасна, люди обычно устраивали облаву, и даже при этом не обходилось без увечий и смертей.

Никанор был отличным охотником — Скобельцын хорошо помнил их первую встречу, когда Никанор вез тушу кабана-секача, справиться с которым может далеко не каждый, — и все-таки Григорий сильно удивился, когда орочон решительно двинулся в указанном им самим направлении.

— Эй, брат! — окликнул он. — Вдвоем нам не справиться, надо людей подымать.

— Спешить надо, — отозвался Никанор, не останавливаясь. — Там человек. Ходун по следу идет.

Человек?! Григорий устремился за орочоном, больше ни о чем не спрашивая — какие тут разговоры, если нужно и можно кого-то спасти? Широкие охотничьи лыжи почти не проваливались в снег, скользили хорошо, однако Скобельцын еле поспевал за Никанором, бегущим в легких, сплетенных из лыка снегоступах.

След человека на лыжах (значит, скорее всего не местный; аборигены предпочитают снегоступы: вон в Усть-Стрелке Скобельцын, почитай, из охотников лишь один и пользуется лыжами) был не самым свежим — иней уже припорошил лыжню — а вот медвежий, легший поверх, ясно показывал, что зверь прошел не так давно, часа три-четыре назад. Григорий с Никанором в то время уже вышли на охоту, но ружейного выстрела не слышали, а ведь зимняя тайга разносит звук очень далеко. Конечно, человек на лыжах мог уйти на большое расстояние, но тогда шатун вряд ли стал бы его преследовать: Усть-Стрелка-то с ее живностью куда ближе. Остается одно: преследуемый из ружья не стрелял — то ли не был вооружен огненным боем, то ли не успел или не сумел им воспользоваться. В здравом уме и рассудке никто в тайгу безоружным не сунется. Аборигены могут пойти с копьем и луком, но они не пользуются лыжами, а люди пришлые не пойдут без ружья. И вывод из всех размышлений остается печальный, для человека безысходный.

«Стоп, — подумал Григорий, — а мое-то ружье снаряжено не на медведя. Да и нет с собой подходящего припаса — никто ж допрежь про шатуна не слыхивал, чего было опасаться?»

Ну да ладно, Бог не выдаст, собачки помогут. Вон они как умело идут носом по лыжне. Остановятся, враз оглянутся, взрыкнут коротко и дальше пошли. Хорошие собачки, брат и сестра. Пальму Григорий Никанору подарил, кутенком трехнедельным. Побратим как раз в Усть-Стрелку пришел, увидел Григория, обрадовался, словно не он веснусь[31] группу Шварца от погибели спас — кабанятины дал, чаю-соли привез, даже хомы, водки китайской неочищенной, целую бутылку, — а наоборот, Скобельцын его вызволил из беды неминучей. И побратим с поклоном отблагодарил его собачкой. Никанор, чистая душа, аж прослезился.

Сколько они прошли, Григорий не знал, больше часа бежали петлявшей по тайге от чистины к чистине лыжней, как вдруг собаки остановились, зарычали и попятились. Остановились и охотники, вглядываясь в неглубокую упадину между пихтами, в которую нырнули лыжня и медвежий след. Солнце уже перевалило зенит, а в упадине под разлапистыми деревьями было сумеречно. Но в конце ее явно просматривалось большое, очень темное и неподвижное пятно.

— Ходун? — шепотом спросил Скобельцын побратима.

— Ходун, — кивнул Никанор.

— Мертвый?

Никанор пожал плечами.

Еще постояли, всматриваясь и вслушиваясь. Собаки жались к ногам. Пятно не двигалось.

И тут до их ушей долетел стон. Слабый, но, без сомнения, человеческий.

Охотники переглянулись и осторожно двинулись в упадину. Их опередили собаки, которые стон тоже услышали и, видать, сами решили, что стонавшему человеку нужна помощь. Они залаяли звонко, весело, словно сообщая раненому, что помощь пришла и теперь все будет хорошо.

Пятно оказалось распластанной на снегу тушей большого медведя, из-за мохнатого плеча которого виднелось чернобородое окровавленное лицо. Рядом валялись лыжи и ружье, а поодаль — лисий малахай.

К удивлению охотников, победитель шатуна оправился очень быстро. Он, собственно, и не был серьезно ранен, если не считать глубокой рваницы на голове: ударом лапы зверь едва не снял скальп, но в последнее мгновение человек успел отклониться, и лишь два когтя наискось через весь лоб вспороли кожу до кости. Узкая длинная полоска ее свисала с правой брови, прикрывая глаз. Кровь на лице успела подсохнуть, и вид человека был устрашающим. Тяжело дыша, он сидел возле перевернутой на спину медвежьей туши, прикладывал к царапине снег и болезненно морщился.

Молчал.

Молчали и охотники, занявшись медведем: осматривали, пригодна ли к хозяйству шкура, стоит ли ее снимать. Ползимы прошло, медведь и в берлоге-то отощал, а тут еще пошатался без пищи и совсем запаршивел, шкура местами облысела, шерсть висела клочьями.

Лайки покрутились возле туши, успокоились и легли на снег.

— Матерый был зверюга, — покачал головой Скобельцын и обернулся к раненому. — Чем ты его увалил-то? Чтой-то я и раны не вижу. Кровишши натекло — аж до земли протаяло, а раны не видать. Шилом, что ль, тыкнул — так это ж какое шило требуется?

Человек заозирался:

— В снегу нужно поискать, — сказал хрипло. — Штык должен быть. — И добавил наконец-то: — Спасибо, мужики! Если б не вы, замерз бы к хренам собачьим.

— Богу скажи спасибо, — отозвался Скобельцын. — Не надоумил бы нас с Никанором пойти охотничать, не привел бы к твоему следу…

Человек поднял лицо к небу, что-то прошептал и перекрестился. Да, видно, попал пальцами в рану, невольно охнул, подобрал висевший лоскут кожи и попытался приложить ко лбу. Не вышло.