— Передайте ему, Александр Николаевич, что, мол, генерал-губернатор имеет желание познакомиться со старшим сыном известного купца первой гильдии. Если он человек умный — поймет.

— А вы не думаете, Николай Николаевич, что это — простая хитрость старого пройдохи? — засомневался Заборинский.

— Думаю, Ахиллес Иванович, что этот, как вы сказали, старый пройдоха понял, что он может потерять из-за своей конфронтации с властью и, наоборот, что может найти в участии в грандиозном амурском деле. Потому и спешит вернуться на подобающее в торгово-промышленном обществе место. Я внимательно слушал Корнея, как Христофорка вел себя на их сплавах, и хорошо уяснил себе его характер. Такой человек своего не упустит, но и нашим замыслам послужит. И вообще — одним сторонником амурского дела будет больше. Хорошо! Да и одним врагом — меньше, а это тоже немало.

Гринька и Кузьма водились со своими ребятишками с большим удовольствием, правда, времени у них на это было совсем немного: казаков замучили строевой подготовкой и отпускали по домам лишь на воскресенье. Рота Шамшурина была назначена к сплаву почти в полном составе. Только детным казакам разрешали остаться в распоряжении командира батальона, и кое-кто этим воспользовался, а вот Шлык с Саяпиным, не сговариваясь, заявили о своем желании сплавляться.

Дома они, конечно, получили нахлобучку, в первую очередь от жен, которым разрешали ночевать дома, а не в остроге, но с мужьями им доводилось спать лишь раз в неделю, а тут вообще разлука намечалась на целое лето, возможно, до поздней осени. Это какая ж молодуха такое выдержит?

Первой, разумеется, начала атаку Любаша.

Вернувшись с учений в субботу после полудня, мужья отобедали в избе Саяпиных и под звонкий смех Аринки и Федюни кувыркались на половиках, сотканных из тряпок Устиньей Макаровной. Татьяна и Любаша плечом к плечу уселись на лавку возле печи, заговорщически переглянулись, и старшая подруга — а это была Любаша — спросила медовым голосом:

— Кузя, сокол мой ясный, ты почто не захотел дома остаться? Али тебе любушка твоя не мила?

Кузьма в этот момент, к вящей радости ребятишек, стоял на голове, болтая в воздухе босыми ступнями. Услышав приторно-ласковые вопросы жены, он замер и спустя мгновение рухнул, придавив Федюню, которому вздумалось поддержать тятю за штаны.

Федюня завопил благим матом, Аринка тут же последовала примеру дружка-приятеля, дочку подхватил и начал успокаивать Гринька, Кузьма, в свою очередь, давай утешать сына… Отцы старались изо всех сил — молодые мамы не вмешивались, так и сидели на своей лавке, ждали, когда все успокоится.

Успокоилось все довольно быстро, хотя мужья явно были не прочь оттянуть время объяснения со своими благоверными.

— Мы ждем, — подала голос Татьяна.

— Дак это ж Любаша Кузьму спрашиват, — попытался откреститься Гринька, но Танюха не дала ему увильнуть:

— А я тебя тож вопрошаю! Нам с Любаней обоим хотится знать, на что вы сговорились нас променять.

— Али мы вас ухряпали в усмерть, — добавила подруга, — и аж на одну ночку силов не достает?

— Да ничё мы не сговаривались, — как в омут головой, ринулся Кузьма. — Верно, Гриня? Тот усердно закивал. — Само тако вышло.

— И не ухряпывались мы ни разу, — заулыбался Гринька. — Верно, Кузя? — Тот усердно закивал. — Да мы завсегда готовые.

— К чему это вы готовые? — заинтересовалась Татьяна и переглянулась с Любашей. У той заблестели глаза.

— Ну… к энтому самому… — засмущался Гринька.

— Ухряпаться, — бухнул Кузьма. — В усмерть!

— Видали мы таких! Оне готовые! — возмутилась Любаша. — А кто ж энто собрался уплавиться, бросить малых деток, быдто утуканы[40] оне…

— И нас, будто не жены мы, а распоследние хлестушки[41], — подхватила Танюха.

И, обнявшись, голова к голове, молодухи дружно заревели. Ребятишки тут же уцепились за них и тоже заскулили, а мужья сели у стены напротив прямо на полу и уставились на свои семейства. Кажется, даже немного испуганно.

Хлопнула входная дверь — с клубами морозного воздуха из сеней вошли Савелий Маркелыч и Устинья Макаровна. У Любаши и Танюхи слезы тут же сами высохли, а ребятенки продолжали хныкать и поскуливать.

— Что такое? Чего приключилося? — Устинья Макаровна шубейку скинула на руки Савелию Маркелычу, большие пимы стряхнула с ног у порога и устремилась к внучатам. Сгребла их в охапку и давай нацеловывать. — Ох, вы мои, родненькие! Кто ж энто вас заобижал?

— Маманя плачет, — пискнула Аринка. Федюня промолчал.

— А с чего маманя плачет? — В горницу вошел Савелий Маркелыч. — Чево стряслось, Татьяна? Утресь[42] в лазарете яровная[43] была…

— Да с чего, папань, яровать-то? — откликнулась за подругу Любаша. После свадьбы Савелия Маркелыча и Устиньи Макаровны обе, и Люба, и Таня, стали звать их «папаня» и «маманя». Старшие этому тихо радовались. Вот и сейчас Савелий Маркелыч расцвел от Любашиного «папань». — Мужички-то наши в убег наладились.

— Какой такой убег? — вскинулась Устинья Макаровна, и Савелий Маркелыч моментально посуровел лицом:

— Ну-тка, докладайте, добры молодцы?

— А чё докладать? — преувеличенно бодро отозвался Кузьма. — Мы с Гриней записались на сплав — вот и весь доклад.

— Земли новые поглядим, — добавил Шлык. — Надо ж знать, куды переселяться.

— Как переселяться?! — дружно вскрикнули молодые жены. — А мы?

— Мне еще почти год под конвоем ходить…

— А мне — все полтора!

— Погодьте, погодьте, — остановил женский напор Савелий Маркелыч. — Ну-тка, парни, как на духу: что там за переселение?

— Дак мы тако полагаем, что на Амур переселение будет, — степенно пояснил Кузьма. — Понятно, не в энтом годе, но все едино — будет. И первыми, ясен день, казаки пойдут. Вот и надобно на месте оглядеться — куды потом плыть.

— Чтоб хозяйновать было хорошо да ладно, — вступил Гринька.

— А я во сне как-то видала, — вдруг сказала Татьяна, — как мы там жить будем. Усадьбы на берегу Амура красивые — с тесовыми воротами. Мы с Любаней у ворот стоим, а Гриня с Кузей от реки идут, в сапогах, кафтанах, сабли на боку. А мы к им навстречу как побежи-им. — Татьяна раскинула руки и глаза зажмурила. — Хорошо-о-о!

— Вот видишь! Хорошо! А вы зараз на нас — с рогачом! — заобижался Кузьма. — Хлюзди[44] вы!

— Какой рогач?! Какие хлюзди! — возмутилась Люба. — Вы ж ни слова не сказали, зачем на сплав записались.

— А мы кто — шептуры[45], чтобы от таких красавиц да дитенков бегать? — Кузьма оторвал от материного подола Аринку и Федюню, начал их тискать, те весело заверещали. — От этих яровных чушенят[46] никуда не убежишь!

«Скорбутом болела треть экспедиции, и наш доктор Евгений Григорьевич Орлов прилагал все усилия, чтобы его одолеть. Благодаря ему и Божьей помощи значительной смертности не было. У маньчжуров мы покупали водку, просо и чай, у туземцев — свежую рыбу, а тунгусы, хоть и в малом количестве, продавали оленину, так что мы могли довольствовать больных свежей пищей. Все это имело благотворное влияние, и больные вскоре начали поправляться».

Геннадий Иванович пробежал глазами написанное и закрыл «судовой журнал». Задумался. Всего несколько строчек, а за каждой — своя, порой большая история. Он нередко перечитывал прежние записи, заново переживая отраженные в них события, глубоко проникаясь их значимостью в жизни экспедиции, тем самым словно набираясь сил на дальнейшие свои действия. И не переставал восхищаться и гордиться товарищами — Чихачевым, Бошняком, Орловым, Березиным, Ворониным и многими другими, и в голове его вызревало название будущей книги о плавании на «Байкале» и исследованиях Амура. Что-то вроде — «Подвиги русских офицеров на крайнем Востоке России в такие-то годы». Конечно, в книге будет рассказано не только об офицерах, а и о казаках, о тех же Семене Парфентьеве и Кире Белохвостове, без которых не обходится ни одна командировка по Приамурью, о матросах, о мастеровых с их женами и детьми…