— Это верно, — заключил муж. Он-то имел в виду недавний случай на Лазурном берегу, о котором не рассказывал впечатлительной жене.

Там, во время вечерней прогулки в курортном парке с князем Гагариным, их вздумали ограбить трое то ли бандитов, то ли клошаров. Князь посоветовал не сопротивляться и отдать портмоне, но Николай Николаевич вынул револьвер, который носил в специальной петле под полой сюртука, и одним выстрелом в воздух заставил нападавших бежать без оглядки. Князь был безмерно удивлен предусмотрительностью генерала, но горячо одобрил ее, когда Муравьев рассказал про покушение на него в Петербурге зимой 1848 года; именно после этого он и придумал иногда скрытно носить револьвер. Это все-таки удобней, чем ходить с саблей.

Екатерина Николаевна после поездки в Камчатку также брала «лефоше» с собою в любое, даже кратковременное, путешествие. Но не прятала его в одежде, а держала в своей ручной сумке. Тяжеловато, конечно, однако — надежно. Хоть и хороша русская поговорка: «береженого Бог бережет», но куда лучше: «на Бога надейся, а сам не плошай». Тоже русская, между прочим.

Утро следующего дня было превосходным. После общего с тетушкой завтрака, за которым Женевьева де Савиньи, изящная сорокалетняя блондинка, блистала парижским остроумием, Муравьевы в наилучшем расположении духа отправились на прогулку по Рю Дофин к острову Сите. Оружейная лавка нашлась на набережной Гран Огюстен между Новым мостом и площадью Сен-Мишель. Удивительно, но ее хозяин вспомнил их посещение, с удовольствием выслушал россыпь похвал револьверам «лефоше» и продал несколько коробок патронов со значительной скидкой.

Но, когда, уставшие и довольные, они вернулись домой, в Женевьеве обнаружилась резкая перемена; она стала мрачной и желчной и заявила Катрин, что у нее внезапно обострилась болезнь печени и племяннице придется пробыть какое-то время сиделкой.

— Вы говорили о поездке в Лондон, — лежа в постели, тяжело дыша и кривясь от боли, сказала она Муравьевым, обращаясь главным образом к зятю. — Боюсь, мон шер, вам придется съездить туда одному. В моем недомогании бывает ряд интимных моментов, которые лучше доверить близкой женщине, и приезд Катрин оказался очень кстати. А в Лондон я возила ее еще девочкой, так что она много не потеряет. Вы уж простите…

— Жаль, очень жаль, — скрывая недовольство, отозвался Николай Николаевич. — У нас были планы и по Парижу…

— Дорогой, мы сделаем так, — вмешалась Екатерина Николаевна, — ты сейчас поедешь в Лондон и выполнишь все задуманное, а когда вернешься — думаю, тетя уже выздоровеет…

— Обязательно выздоровею! Не будь я покровительница Парижа![15] — воскликнула больная со страдальческой улыбкой.

Катрин ободряюще улыбнулась ей в ответ, а Муравьев вздохнул:

— Хорошо. Тогда я не буду терять время и ближайшим поездом выеду в Кале, а там и в Англию.

— Катрин, девочка моя, пошли мажордома заказать для Николая место в вагоне первого класса, — слабым голосом произнесла Женевьева и утомленно откинулась на подушки, всем своим видом показывая, что чрезвычайно устала.

Муравьев поспешил выйти из спальни.

Наутро он с женой прибыл на вокзал Гар-дю-Нор. Маленький, тесный, битком набитый пассажирами и провожающими, он произвел на Катрин угнетающее впечатление. Ей вообще было как-то не по себе, томило нехорошее предчувствие, но она отнесла это на счет болезни тетушки и разлуки с мужем. А может быть, просто отвыкла в глухой провинции от шумной столичной жизни. Катрин проводила Николя до вагона, помахала ему на прощанье и, торопливо пробравшись сквозь суетливо-бестолковую толпу пассажиров и провожающих, вышла на Рю Сен-Кентен, чтобы остановить свободный фиакр: до Рю Мазарен путь был неблизок.

На подъехавшую к тротуару крытую повозку она не обратила внимания: ей хотелось ехать в открытом экипаже, чтобы любоваться парижскими улицами и до возвращения к постели больной вдоволь подышать свежим воздухом. Однако дверца фиакра распахнулась, из его темного нутра высунулись две руки в черных кожаных перчатках, ухватили Катрин за рукава платья, и не успела она опомниться, как оказалась на ковровом сиденье между двумя мужчинами в одинаковых черных сюртуках и цилиндрах.

Катрин открыла рот, чтобы позвать на помощь, но губы и нос зажал пахнущий чем-то неприятным платок, перед глазами проплыло усатое лицо с холодными глазами, и сознание покинуло ее.

Очнулась Катрин от легких пошлепываний по щекам. Видимо, обморок ее длился недолго, потому что она все еще находилась внутри экипажа — только он теперь стоял и дверца была открыта, Шлепал ее по щекам тот самый усатый. Второго в фиакре не было.

— Я закричу, — сказала Катрин и вцепилась в руку усатого.

— Кричите. — Усатый равнодушно пожал плечами и вдруг ловким движением вывернул свою руку из пальцев Катрин, схватил ее за локоть, дернул и вытолкнул из экипажа.

Тело Катрин молнией пронзил острый испуг — ей на мгновение показалось, что она сейчас упадет навзничь на булыжники мостовой и разобьется, — но в тот же миг сильные мужские руки подхватили ее и поставили на ноги.

— Благодарю, — машинально сказала она. Подняла голову и увидела немного ошалелые бледно-голубые глаза под черными полями цилиндра.

— Скажи-ка мне, Франсуа, — обратился нечаянный кавалер Катрин к усатому, выпрыгнувшему из экипажа, — тебя когда-нибудь благодарили задержанные дамы?

— Что-то не припомню такого, — хмыкнул Франсуа. — Брань площадную слышать доводилось — и от мужчин, и от женщин, а благодарности, пардон, никогда.

— Так я задержана? — вспомнив предупреждение Коленкура, спросила Катрин и огляделась по сторонам. Они находились в небольшом, почти квадратном внутреннем дворе: с трех сторон его окружали стены трехэтажного здания — все окна первого этажа перехвачены решетками, — с четвертой были глухие высокие ворота, через которые, видимо, фиакр и въехал. — Хотелось бы узнать — за что?

— Да, собственно, чего нас благодарить? — продолжал разглагольствовать усатый Франсуа, не обратив на вопрос Катрин никакого внимания. — Работа у нас с тобой, Жанно, так и называется — неблагодарная…

— Пройдемте, мадам, — указал Жанно на невысокое крыльцо, подпирающее массивную дверь, возле которой на цепочке висел деревянный молоток. Там все узнаете.

К двери вели три каменные ступени. Жанно поднялся первым и постучал молотком в дверь — не простым стуком, а замысловатым. Катрин внутренне усмехнулась: надо же, целая, можно сказать, крепость, а все же чего-то опасаются. Она почему-то не чувствовала страха — ни от произошедшего, ни от предстоящего, которое пока что было покрыто мраком неизвестности.

Невельской спешил занять Де-Кастри и Кизи.

Он еще не получил высочайшего повеления учредить в этих пунктах военные посты и выделить Сахалинскую экспедицию — почта с этими указаниями придет только в июле — и, как всегда, сам принимал необходимые, на его взгляд, решения. На свой страх и риск.

Риск, разумеется, был, а вот страха — нет. Или — почти нет. То ли отвык бояться, то ли привык, что все в конце концов получается так, как задумывалось им. А Катенька не упускала случая восхититься его действиями во славу нового величия России и ядовито посмеяться над близорукостью и приземленностью указаний генерал-губернатора. В глубине души Геннадий Иванович признавал, что она несправедлива в своем неприятии Муравьева, что его, Невельского, предложения преобразуются в высочайшие повеления и правительственные указы, а действия оправдываются главным образом (иногда единственным) потому, что в столице за них ратоборствует Николай Николаевич, но все чаще награды, которые получал Муравьев из рук императора, вызывали глухое раздражение. Он ловил себя на этом, сердился, потому что понимал: у генерал-губернатора много иных заслуг перед государем и Отечеством, — но осадок оставался и накапливался.