— Пусть скажет «спасибо», что я его не расстрелял как русского шпиона, — откликнулся англичанин, не оборачиваясь. — Как говорят у вас в прекрасной Франции, la guerre comme à la guerre[95]. Эй, сержант! — крикнул он, повернувшись к свалке, которая по-прежнему кипела: солдаты били русских ногами, прикладами штуцеров. — Хватит!

— Сэр, — вырвался из гущи сержант с огромным синяком на пол-лица, — их не остановить.

— Я тебе дам «не остановить»! — заорал лейтенант. — Прекратить немедленно!

Солдаты неохотно расступились, окружив два неподвижных окровавленных тела. Бьюконен подошел, пригляделся:

— Вы что, их уже убили? Они подлежат расстрелу.

Сержант толкнул ногой Вогула — тот шевельнулся, захрипел. Приподнялся и Шлык. Сержант ухмыльнулся:

— Живые! А ну, вставайте, русские твари! Будем вас расстреливать.

— Вы что, правда хотите их расстрелять? — неприятно удивился Ла Понт. — Они же герои!

— Они — мерзавцы, посягнувшие на флаг великой державы!

— Оставьте их, — раздался тихий голос, прервавшийся кашлем. Это очнулся Анри. — Они и так уже… достаточно получили…

— Они получат все, что положено за их преступление, — жестко отрезал Бьюконен.

— Я вас вызову на дуэль…

— Кто вы такой, мистер Дюбуа, чтобы вызывать на дуэль английского офицера? Вы для меня никто. Я мог бы и вас расстрелять по закону военного времени. Так что хватит мусолить эту тему, отойдите и не мешайте. Сержант, поднять этих… и поставить к флагштоку. Дайте им их флаг — пусть утешатся.

Солдаты поставили русских на ноги. Григорий и Степан обнялись, поддерживая друг друга.

— Прости, ежели что не так, Степа, — с трудом произнес Вогул разбитыми губами.

— И ты меня прости, Гриша…

Сержант бросил им Андреевский флаг. Григорий, с трудом шевеля покалеченными руками, положил его на плечо, конец подал Степану. Тот сжал его в кулаке, губы растянулись в кровавой улыбке:

— Вот уж не думал… что буду помирать… как солдат…

Тем временем сержант построил десантников и только ждал приказа.

Вогул перекрестился, обвел взглядом землю, бухту, небо:

— Все едино их отсель выметут поганой метлой, — и тоже улыбнулся окровавленным ртом. — Не бойся, Степа…

Степан тоже перекрестился, мелко и несколько раз:

— А-а… двум смертям не бывать…

Бьюконен махнул рукой и отвернулся. Грохнул залп. Степан упал как подкошенный. Григорий шатнулся, но устоял.

— Перезаряжай! — заторопился сержант, оглядываясь на офицеров. Однако еще до второго залпа у Григория подкосились ноги, и он грузно упал, зарывшись лицом в песок. Пальцы судорожно загребли землю и замерли, сжатые в кулаки.

— Что они говорили? — спросил Бьюконен у Анри.

— Один сказал, что умирать не страшно, а другой — что земля эта все равно будет русской.

Из лондонской газеты «Таймс»: «Русская эскадра под командой адмирала Завойко переходом из Петропавловска в Де-Кастри и потом из Де-Кастри нанесла нашему британскому флагу два черных пятна, которые не могут быть смыты никакими водами океанов вовеки».

Высокопреосвященный Иннокентии любил бывать в Аяне, для него там был выстроен небольшой домик, который служил ему пристанищем в частых поездках по обширной епархии. На чем зиждилась эта любовь, он, наверное, и сам не смог бы объяснить. Может быть, на том, что он был первым, кто прошел сюда из Якутска после того как начальник Охотской фактории Русско-Американской компании капитан-лейтенант Завойко за один год отстроил этот поселок и перенес в него порт и контору фактории. А может быть, на том, что большего тепла и уюта, чем у Василия Степановича и Юлии Егоровны, пока они жили в Аяне, он не встречал нигде. Владыко с неослабевающим вниманием следил за тем, как успешно хозяйствуют на негостеприимной земле супруги Завойко, разводя мясомолочный скот и огороды — не только для себя, но для всех, и в своих миссионерских путешествиях, проповедуя Слово Божье, настоятельно советовал пастве брать с них пример. Именно эти качества самого Завойко и его «барышни-крестьянки» баронессы Юлии послужили основанием для рекомендации генерал-губернатору Муравьеву Василия Степановича кандидатом в губернаторы Камчатки. Высокопреосвященный был весьма рад, что его слово стало для Муравьева решающим, а Василий Степанович с присущим ему рвением принялся обустраивать огромный край.

Владыко рвался попасть на Амур, где второй год уже окормлял население словом Божьим сын его Гавриил, но все никак не удавалось. Он спланировал свой второй объезд Якутии таким образом, чтобы снова заехать в Аян, а оттуда уже на Амур. В Нелькане встретил свою дочь Екатерину, которая стала отговаривать отца от заезда в Аян.

— Там англичане, батюшка, — говорила она. — Они очень злы, что второй раз проиграли Петропавловск, всюду ищут корабли Завойко, не находят и потому грабят всё подряд.

— А зачем я им? — улыбнулся святитель. — Возьмут в плен — будут в убытке. Меня же кормить надо, а я — человек крупный, пищи много потребуется.

— Крупный-то крупный, а ешь мало, аки монах в пустыне.

— Так они же о том не ведают, а я им не скажу.

В Аян высокопреосвященный прибыл 9 июля, сразу после ухода англичан. Увидел разграбленные склады и магазины; в церкви Казанской Божьей Матери валялись прокламации, призывающие жителей города вернуться в свои дома. Оказывается, заметив приближающиеся английские корабли, аянцы закопали в землю те несколько пушек, что должны были защищать их от неприятеля, и ушли в окрестные леса и не хотели идти обратно, опасаясь возвращения неприятеля.

Владыко посожалел, что из-за распутицы на тракте опоздал на бриг «Охотск», который отправился к Амуру, но, как выяснилось позже, права поговорка: «не было бы счастья, да несчастье помогло — бриг захватили и взорвали то ли те же англичане, то ли французы. Путь на Амур оказался плотно закрыт: в Охотском море хозяйничали враги.

Однако святитель не впал в отчаяние, не потому что это — смертный грех, а потому, что душа его была закалена двадцатипятилетним апостольским служением на Алеутских островах. Он стал ежедневно совершать в церкви богослужение даже в отсутствие прихожан, посещал скрывавшихся в лесу, чтобы исполнять священнические требы, отпевал умерших и крестил новорожденных — бывало и такое. Он не призывал их вернуться в город — знал: наступит время, и люди сами придут к такому решению. Но наступило другое вернулись англичане.

Двадцать первого июля, стоя в одиночестве на коленях перед алтарем, владыко молился о даровании русскому воинству победы, а в это время на рейде появились два английских фрегата и вскоре в берег уткнулась носом большая шлюпка, полная незваных «гостей». Откуда пришельцы узнали, что в городе находится высокий русский архиерей, осталось неизвестным, но они вломились сначала в его дом, а потом, не обнаружив там хозяина, направились в церковь.

Архиепископ прекрасно слышал шум на паперти и понял, кого принесло лихими морскими ветрами, однако продолжал молиться, лишь повысил голос, вознося к Господу свою просьбу.

Англичане в нерешительности топтались у входа: их смутил естественно-спокойный, благоговейный вид священнослужителя, как бы не замечающего ничего мирского, и они замолчали и почтительно-терпеливо ждали окончания молебствия.

— О чем он так истово молится? — спросил капитан Буридж у переводчика.

Тот пожал плечами:

— Не знаю. Этот язык называется церковнославянским, я его не понимаю.

А святитель, рассказывая потом об этом случае, всегда весело смеялся:

— Знали бы носители шестого смертного греха[96], за кого я молюсь, они бы растерзали меня на мелкие клочки.

Когда владыко закончил молитву и встал, англичане окружили его и достаточно вежливо сообщили через переводчика, что должны его арестовать.