Казалось, все в природе замерло, никто ничего не успел сделать.

Анри бросил пистолет и встал открытой грудью к противнику.

Екатерина Николаевна обернулась к мужу, обняла его за шею и заговорила быстро, глотая слова и захлебываясь слезами:

— Мой дорогой, мой умный, сильный, добрый, не убивай его! Я тебя люблю, очень люблю, я навсегда твоя, не убивай его, пожалуйста, очень тебя прошу! Он — мой брат, мой кузен, я тоже его люблю, но мой муж — ты, ты, ты…

— Я и не собирался его убивать, — удивленно сказал Николай Николаевич и отдал оружие Вагранову.

Он обнял жену и повел ее не во временный поселок, а по дороге в Аян.

Анри понял, что его гордыня нелепа и теперь стоял, потерянно опустив голову. Возле топтался Енгалычев, не зная что делать дальше.

— Надеюсь, господа, все произошедшее останется между нами, — сказал, проходя, Муравьев. Енгалычев энергично закивал. — А вы, майор Дюбуа, сдавайтесь и следуйте за нами в Иркутск. Для вас война закончена.

В Аяне не хватало собачьих и оленьих упряжек, чтобы отправить команду генерал-губернатора единым поездом. Поэтому пришлось разделиться на группы. Одна группа доезжает до станции и отправляет упряжки назад для второй группы, а сама двигается дальше на упряжках, имеющихся на станции. И так далее.

Муравьевы и Вагранов выехали последними.

До последнего перед Якутском полустанка Майя, что в пятидесяти верстах от центра области, все шло хорошо. Но в Майе случилась задержка.

Упряжка в двенадцать сибирских ездовых собак-лаек была готова; Муравьевы стояли в ожидании возле загруженных нарт.

— Последний перегон до Якутска, — сказал Николай Николаевич. — Полсотни верст. Осилим, Катюша?

— Да я уже привыкла, — с улыбкой отвечала она. — Ты знаешь, мне так нравится ездить на нартах! Ни с чем не сравнимое удовольствие!

Из избы смотрителя выскочил Вагранов:

— Николай Николаевич, каюр заболел, а на подмену нет никого.

— Что же нам, ждать, пока выздоровеет каюр? Что с ним?

— Животом мается, смотритель его обихаживает… Николай Николаевич, дозвольте мне за каюра? Наука нехитрая. Я, когда ездил на Амур прошлой зимой, от Аяна до Петровского управлял собаками. Дорога тут простая, тайга да луга — доберемся. Смотритель, правда, сказывал: к ночи метель взыграет, — да мы до метели управимся. Часов за пять домчим. Собачки сытые, отдохнувшие — потянут за милую душу.

— Ладно, умаслил. Садись, Катюша, с левой стороны, я — с другой. Ну, а ты, каюр Иван, берись за хорей.

Упряжка мчалась по лесу, уносились назад деревья, усыпанные снегом, мелькало сквозь ветви невысокое оранжевое солнце… Внезапно лес кончился; открылась заснеженная равнина до самого горизонта — горизонт холмился, от неба его отделяла толстая черная линия тайги. В одном месте холмы лохматились дымами: там было жилье, там был Якутск.

Упряжка вырвалась из леса на эту равнину уже не одна: следом неслась большая стая волков. Впереди стаи — огромный зверь с умными сосредоточенными глазами. Он — вожак, он — координатор нападения. Вот он издал короткий рык, и четыре волка — по два с каждой стороны — начали обходить нарты. Они наметом шли на перехват упряжки. Их темно-серая, почти черная на загривках и спинах шерсть взблескивала искрами под лучами солнца.

Вагранов шлепнул вожака упряжки хореем по спине, но собак не стоило подгонять — они и так уже изо всех сил рвались из постромков. Муравьев и Екатерина Николаевна держали наготове револьверы «лефоше».

— Стрелять только наверняка, — сказал Муравьев. — Перезарядить не успеем.

Они и стреляли почти в упор, пока из стаи не осталось два волка, один из которых — вожак, а из оружия — лишь кинжал.

И тут случилось самое страшное: Вагранов оглянулся — видимо, чтобы оценить обстановку, — хорей в его руке опустился, воткнулся тонким концом в снег и столкнул с нарт всех пассажиров. Облегченная упряжка умчалась вдаль.

Муравьев вскочил, закрывая спиной Екатерину Николаевну, успел перекинуть кинжал из больной руки в здоровую, и прикрыться от налетающей клыкастой пасти. Зубы зверя сомкнулись на его правом локте, но левая рука человека уже наносила удары кинжалом в шерстистый бок: раз… другой… третий…

Вагранов в это время обломком хорея дрался со вторым волком и удачным ударом сломал ему хребет.

Потом они долго, поддерживая друг друга, брели по переметенному поземкой санному следу. Брели, пока окончательно не выбились из сил. Потом лежали, засыпая, метель заметала их тела, и лишь обломок хорея, воткнутый в снег, мог подсказать, где находятся люди…

Они уже не видели, как издали с факелами мчатся конные сани…

Банька в Якутске для промерзших победителей волков оказалась в самый раз.

При генерал-губернаторском доме, построенном после первого приезда Муравьевых, своей мови[106] не было, но в соседних купеческих усадьбах — с одной стороны, Платона Колесова, с другой — Петра Захарова — бани были одна в одну и по высшему разряду — с просторными теплыми предбанниками для чаепития, с осиновыми лавками в мыльне и полк ми в парной, с запаренными пихтовыми и березовыми вениками, с ушатами кваса и пива — чтобы поддавать на раскаленную каменку… Таких бань в Иркутске не было ни у кого.

Екатерину Николаевну парили у Платона Колесова. Две дочери купца, пышногрудые и крутобедрые красавицы, словно сошедшие с полотен Рубенса, натерли медом генеральшу и поддали на камни квасу брусничного, так что дух занялся; под присказку «Вот тебе баня ледяная, веники водяные, парься — не ожгись, поддавай — не опались, с полка не свались» истомили ее легкими шлепками, жаркими обмахиваниями и оглаживаниями душистыми вениками, омыли прохладной, смешанной с лечебными отварами, водой и, не вытирая, завернули в огромную льняную простыню. После всего, усадив именитую гостью за стол с самоваром, заставленный плошками с вареньями и медами, блюдами со сдобой, напоили травяным чайком и, обрядив в пимы и тулуп до пяток, по хрусткому снежку и свежему морозу проводили в спальню в губернаторском доме.

А мужчин-победителей позвал Петр Захаров. Ко времени заехал и владыко Иннокентий: со словами «Дух парной — дух святой» не отказал себе в удовольствии потешиться квасным паром с пихтовым веником.

— Веник в бане — господин, — рокотал владыко, охаживая свои могучие телеса мягкой пахучей хвоей.

— В бане мыться — заново родиться, — пословицей на пословицу откликался якутский купец Захаров, от души хлеща генерал-губернаторскую спину.

Муравьев крякал, охал, ахал и даже повизгивал, когда Вагранов поддавал пару — то квасом, то пивом, то снова квасом.

По всей бане гулял густой хлебный дух.

Архиепископ и купец выскакивали на улицу, чтобы под полной луной поваляться в чистейшем снегу; возвращались, исходя паром от разогретой кожи, и снова лезли на полок. Муравьев, совершенно обессилев, лежал на лавке в предбаннике, Вагранов поил его чаем.

Передохнув, компания переместилась в губернаторский дом, к накрытому столу. Там к ним присоединился якутский гражданский губернатор Григорьев — это он распорядился насчет послебанной трапезы.

Прежде чем сесть за стол, Николай Николаевич заглянул в спальню. Екатерина Николаевна спала, разметавшись в чистой теплой постели под призрачным покрывалом лунного света. Муж полюбовался ею, бережно, чтобы не разбудить, укрыл до пояса одеялом и вышел в гостиную, где за уставленным бутылками и закусками столом, среди которых возвышался горячий самовар, сидели высокопреосвященный Иннокентий, губернатор Григорьев, Захаров и Вагранов.

— Константин Никифорыч, — обратился к Григорьеву генерал, — как устроили моих людей?

— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, все исполнено наилучшим образом.

Владыко разлил всем золотистое вино: