Два вечера Екатерина Николаевна с удовольствием слушала рассказы мужчин, в основном своего мужа — заново переживая его поездки по Забайкалью, совместное путешествие на Камчатку, тайно гордилась его борьбой с казнокрадами и мздоимцами, грандиозными планами по возвращению Амура России и переустройству необжитого края. На третий вечер почувствовала некоторое утомление, а на четвертый ей захотелось во Францию, в Париж и далее на юг, к любимым и родным Пиренеям.

— Николя, милый, — сказала она, сидя у зеркала за утренним туалетом и обмахивая пуховкой щеки, — курс лечения у тебя закончился. Не пора ли нам уезжать?

— Разумеется, пора, — откликнулся муж, занятый непосильным для военного человека трудом — выбором галстука. — Но у меня предложение: а не поехать ли нам в Испанию? Иван Иванович в прошлом годе был в Мадриде и Барцелоне и очень советовал посетить родину Сервантеса.

— Нет, дорогой, в Испании я была несколько раз, именно в Мадриде и Барцелоне, и больше туда не хочу. Если тебе интересно, можешь съездить один, а я побуду в шато Ришмон д'Адур, немного отдохну.

— Хорошо, хорошо, — рассеянно сказал Николай Николаевич. — Пожалуй, так и поступим. Слушай, Катюша, — в его голосе появились жалобные нотки, — ну, помоги ты мне наконец подобрать галстук. Накупили их целую дюжину, между прочим, по твоему настоянию, а я теперь ломай голову, к какой рубашке, какому сюртуку какой расцветки да какой ширины. С ума сойти!

Катрин засмеялась. Легко вскочив с низкого пуфика, на котором сидела перед зеркалом, она в три шага подбежала к мужу, обхватила его двумя руками за шею, почти повиснув на ней, и крепко поцеловала:

— Ты мой большой мальчишка!

— А ты — мой самый красивый галстук, — неуклюже пошутил он, прижимая ее к себе одной рукой, а другая тут же заскользила вдоль спины — ниже и ниже…

— Все-все-все, — высвободилась она. — Выбираем галстук. Остальное — потом, вечером. После прощания с твоими друзьями.

— Да, они настоящие друзья, — задумчиво произнес Николай Николаевич. — Ты знаешь, что мне сказал по секрету Митя Голицын? Он же служит в Министерстве иностранных дел, столоначальником в Азиатском департаменте…

— Ну, и что же секретного рассказал Дмитрий Васильевич? — прикладывая к рубашке мужа то один галстук, то другой и придирчиво вглядываясь в них, спросила Катрин.

— Сенявин, видимо, по указанию Нессельроде, нарушил высочайшее распоряжение. Государь приказал отправить китайскому трибуналу лист с разъяснением его указа по границам… ну, с учетом исследований Невельского и Ахте, а Сенявин все опять свел к Нерчинскому трактату, в прежнем его понимании. Опять призвал столбы пограничные поставить. Причем тянул с отправкой листа до той поры, пока мы не уехали из Петербурга, чтобы я до времени ничего не знал…

Николай Николаевич с каждым новым словом распалялся и все сильнее. Как всегда, лицо покрылось пятнами, на висках выступил пот. Катрин замерла, не успев отнять от рубашки выбранный галстук, Николя вырвал его у нее из рук, отбросил в сторону и забегал по комнате.

— Милый, успокойся… — попыталась она остановить разгоревшуюся мужнину ярость.

— Да как я могу успокоиться?! — закричал он. — Китайцы же ухватятся за это и сорвут переговоры по Амуру!

— Ну, давай тогда вернемся в Петербург, — спокойно, даже как-то безразлично, сказала Катрин.

Удивительно, но именно это безразличие мгновенно погасило разгоравшийся пожар.

— Мерзавцы! — словно сплюнул Муравьев, но это была уже последняя искра.

Походив еще немного и помолчав, он буднично сказал:

— Возвращаться сейчас — смысла нет: лист все равно ушел в Китай — не догонишь. Да еще и китайцы могут снова промолчать, как это было год назад. У них там — свои проблемы: война с тайпинами, с англичанами… Вернемся после отпуска — тогда и буду разбираться. И разбираться так, чтобы Митю Голицына под удар не подставить. Чтоб его в предательстве не обвинили.

— Значит, едем в Париж? — осторожно спросила Катрин.

— Да-да, в Париж. Через Карлсбад до Цвиккау дилижансом, а там по железной дороге — через Лейпциг, Франкфурт… В Париж, моя радость, в Париж!

В шато Ришмон д'Адур у Катрин было слишком много памятных мест, бесцеремонно напоминавших ей об Анри. Она разрывалась между строгим супружеским долгом, который требовал решительно отбросить прошлое, и мучительным желанием снова и снова всматриваться в почти не потускневшие, как оказалось, картины их близости и томиться от всплесков прежних любовных ощущений. Ей было ужасно стыдно перед Николя, она чувствовала себя безмерно виноватой, но тем не менее «порочные» воспоминания не оставляли ее.

Родители ничего не могли ей рассказать об Анри. Они ездили в шато Дю-Буа на похороны старого Армана, двоюродного брата Жозефины де Ришмон (матери Катрин и Анри носили одно имя, по каковому поводу Жерар де Ришмон иногда отпускал соленые солдатские шутки), видели Анри, его юную жену Анастай и чудесного их сына Никиту, но это было уже достаточно давно.

Николя на две недели уехал путешествовать. Он запланировал сложный маршрут, в который входило, помимо Мадрида и Валенции, посещение Лазурного Берега Франции и Марселя, возвращение в Испанию, в Барцелону[7], и уже оттуда возвращение в По, в шато Ришмон д'Адур. Настойчиво звал с собой Катрин, но та сослалась на усталость и осталась в замке родителей.

А вот теперь, истомленная воспоминаниями, она вдруг решила проведать Анри в его родовом имении. Родители не советовали этого делать, дабы не давать мужу повода для ревности, которая у русских бывает смертельно опасной.

— Во-первых, мой муж до сей поры считает, что Анри погиб, — сказала Катрин, сидя с родителями за утренним чаем. — Я и сама долго так думала. Во-вторых, он мне полностью доверяет, и я скорее умру, чем обману его доверие. — При этих словах она невольно покраснела, отчасти из-за того, что они прозвучали напыщенно, как в плохом театральном спектакле, отчасти потому, что слукавила, так как не открыла Николя секреты Андре Леграна. — Я имею в виду, что никогда ему не изменю.

— Если женщина говорит «никогда не изменю»… — Жозефина де Ришмон сделала многозначительную паузу и кокетливо поправила на груди кружева своего пеньюара, — …это значит, что она уже готова наставить мужу рога.

Жерар де Ришмон громко захохотал, заставив вздрогнуть горничную, разливавшую чай.

— Мама! — возмущенно воскликнула Катрин. — За кого ты меня принимаешь?!

— За красивую и очень чувственную женщину, — серьезно сказала Жозефина. — Ты думаешь, мы с отцом не знали, чем вы с Анри занимались в твоей комнате каждую удобную минуту? Или на ваших конных прогулках? Знали и не мешали.

Катрин уткнулась в чашку заполыхавшим лицом, на глаза навернулись слезы. Мать засмеялась и, дотянувшись, погладила ее по плечу маленькой легкой рукой:

— Не смущайся, моя девочка, все это замечательно. Мы вам и не завидовали, потому что у нас с твоим отцом было нисколько не хуже. Правда, Жерар?

— О да, моя птичка! — подтвердил отец. — Иногда даже в то же самое время. — И снова захохотал.

— Уймись, Жерар, — строго сказала мать. — Не надо опошлять красоту.

— Правда не бывает пошлой, — назидательно произнес отец, подняв указательный палец.

— Еще как бывает! — возразила мать.

Катрин поняла, что назревает спор, но ей это было неинтересно.

— Я все-таки поеду в шато Дю-Буа, — сказала она. — Папа, закажи мне на завтра место в дилижансе.

— Дорога дальняя, — предупредил отец. — Где-то около семидесяти лье. Ты очень устанешь.

Катрин засмеялась:

— Папа, ты забыл, я вам писала, как мы с Николя добирались верхом от Якутска до Охотска. По горам, болотам, вброд через реки — почти пятьсот лье!

— Пятьсот лье! — в ужасе воскликнула Жозефина де Ришмон. — Бедная моя девочка!

— Да какая же я бедная? — продолжала веселиться Катрин. — Я жена хозяина половины России! Полуимператрица!