— Все так, милый. Просто я рада, что ты вернулся.

Катрин встала ему навстречу и обвила руками его крепкую шею.

Поцелуй получился долгим. Он вскружил ей голову, заставил громче и чаще стучать сердце, перехватил дыхание. И бог с ним, с недомоганием!..

Оторваться было невозможно. Захотелось махнуть на все рукой и прямо тут, в кабинете, на большом персидском ковре, предаться безудержной любви.

Похоже, та же мысль ворвалась и в голову генерала, потому что Катрин краем сознания уловила, что Николя вроде бы приноравливается, как аккуратнее уложить ее на этот самый ковер.

— Все-все-все! — Она с огромным трудом, но все-таки отъединила свои губы от его — мягких, притягивающих, поглощающих не только дыхание, но и всю ее целиком. — Все!!! До вечера! Тебе еще надо работать!

— Да пусть она катится колесом, эта работа, до самого Петербурга, — пробормотал он, зарываясь лицом в ее волосы. — Я так соскучился — сил нет!

— Вот и побереги их до вечера, — засмеялась Катрин. — Они тебе очень даже понадобятся.

— Ловлю на слове.

Он со вздохом отпустил ее и оправил помявшийся мундир. Катрин тоже привела в порядок платье и волосы и с видом примерной ученицы Девичьего института взялась за перо.

— На чем мы остановились?

— «…согласно справедливой о том просьбе Невельского», — перечитала Екатерина Николаевна. — Это о награждениях офицеров Амурской экспедиции.

— Да-да… — Николай Николаевич помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил: — «Весьма замечательно обращение Невельского с японскими властями и жителями Сахалина, а в особенности то, что и те и другие собираются покойно спать под защитою нашей батареи и команды. Все это доказывает доверие и уважение, приобретенные Амурской экспедициею, несмотря на всегдашние в том сомнения Министерства иностранных дел; оно не может поверить, что прямыми и добросовестными действиями, с надлежащею энергиею, можно было успевать больше, чем интригами; тогда как оно всеми своими хитростями и страхом англичан никогда ничего полезного для России не достигло, разве только нынешней войны, но и той без намерения…»

— Ты не слишком резко говоришь про министерство? — озаботилась Екатерина Николаевна. — Все-таки пишешь не Льву Алексеевичу, а сыну императора. Вдруг дойдет до государя?

Муравьев походил по кабинету, подумал и махнул рукой:

— Его высочество тоже не в большом восторге от ведомства Нессельроде и не скрывает этого. Он, как и я, расположен к американцам, а Нессельроде то и дело ссорит нас с ними, в угоду тем же англичанам. Да, кстати, генерал-адмирал писал, что командор Перри со своей эскадрою намеревается после Японии прибыть в Аян и к устью Амура и наставлял оказывать американцам всяческое содействие. Надо срочно кого-то отправить в Аян для встречи командора…

— Может быть, Мишу Волконского? Ты же читал в письме Венцеля, что он прекрасно справился с холерой у переселенцев, пусть теперь попробует себя в дипломатии. Язык он знает, хорошо образован. Вряд ли кто скажет что-то против. И старшим Волконским будет приятно.

— Да-да-да… Пожалуй, это достойно… Сейчас закончим письмо великому князю, и я не медля отпишу Карлу Карловичу. Надо, чтобы Миша, ну, и еще кто-нибудь, пусть сами решат, прибыли в Аян до первого июня. Потому что американцы могут там появиться сразу, как только порт очистится ото льда. Кстати, он может заодно обревизовать Якутско-Аянский тракт.

— Ты же согласился, что прав был Завалишин: старообрядцы не смогли его обустроить, — заметила Екатерина Николаевна.

— Прав-то он прав, да не совсем прав. Корсаков три года назад переселил туда сто два семейства старообрядцев. Казна помогла им обзавестись на новом месте хозяйством — лошадей дали, скота разного, семян для земледелия, инструмент для строительства. Они избы поставили, огороды завели, кое-где пашни засеяли, кто-то даже мосты небольшие навел, а по весне паводок все затопил, мосты снес и что получилось? Где природа не вмешалась, там порядок, а у остальных — полная разруха! Конечно, этого бы не случилось, если бы места для станций можно было выбирать произвольно — где удобней для хозяйства, но на трактах и у почтовой гоньбы свои правила — тут ничего не поделать.

— Так что же там сегодня? Тракт закрыт?

— Насколько известно, часть станций действует. Вот Волконский и проверит — что там и как, и даст свои предложения. Пускай голову поломает над государственным вопросом — его чиновничья жизнь только начинается, глядишь, и дойдет до степеней известных.

— Николя, ты просил меня напомнить про лист для китайского Трибунала. Что это за лист?

Муравьев засмеялся:

— Сенявин и Нессельроде со скрежетом зубовным написали в китайский Трибунал о том, что отныне генерал-губернатору Восточной Сибири непосредственно поручается вести переговоры о разграничении территорий. — И посерьезнел. — Так вот, надо, чтобы Венцель задержал этот лист до моего прибытия в Иркутск. Я хочу с этим листом отправить в Пекин своего доверенного человека. Понимаешь? Не почтой — как рядовое послание, — а с моим человеком — чтобы китайцы поняли, что будут иметь дело не с размазнями из министерства, а с настоящим защитником российских земель.

Николай Николаевич ходатайствовал перед генерал-адмиралом о награждении офицеров Амурской экспедиции за занятие острова Сахалин, а ведь Невельской вел себя отнюдь не так, как ему предписывали из Петербурга и сам Муравьев.

Капитан понимал, что столь самоуверенное поведение вряд ли понравится власть предержащим, но не мог и не хотел поступать иначе. Что им двигало — упрямство, природная независимость, вера в свое везение или в разум и благородство своего непосредственного начальника, то бишь Муравьева, — один Бог разумел, но можно предположить, что все складывалось понемногу, а в результате он поступал так, как поступал.

Он действовал, как всегда, сообразно сложившимся обстоятельствам, а вот обстоятельства эти не желали считаться с указаниями начальства.

Шестнадцатисильный пароходик, доставленный в Петровское, дабы удовлетворить многократные просьбы и даже требование начальника экспедиции, оказался совершенно непригоден для исполнения обязанностей, которые на него возлагали высокие чины из Главного правления Российско-Американской компании и сам генерал-губернатор. Хотя Невельской сразу дал ему название «Надежда», после первого же испытания парохода оно стало звучать злой насмешкой.

А испытание было самое простое: Геннадий Иванович вознамерился переправить на пароходе грузы, предназначенные для Николаевского, Мариинского и Александровского постов. Загрузив пароход и прицепленный к нему на буксире ботик (тот самый, что построил Дмитрий Иванович Орлов), 19 августа, при самых благоприятных на море условиях, вывели маленький караван из залива и получили огромное разочарование. Пароход моментально начало заливать, у него лопнули все дымогарные трубы, которые оказались проржавленными едва ли не насквозь, и это чудо техники превратилось в бесполезный хлам, практически не подлежащий ремонту.

А ведь Главное управление Компании предполагало, что этот совершенно неприспособленный для моря кораблик осенью проведет через лиман в Татарский пролив компанейский бриг «Константин» с десантом, возглавляемым майором Буссе. Это тот самый бриг, который начальник Аянского порта напрямую называл «ненадежным» для перевозки людей и грузов. Можно себе представить, каков был бы результат такой проводки.

В общем, экспедиция снова осталась при своих ничтожных транспортных средствах — орловском ботике, двух шлюпках и гиляцких лодках.

Вот тут и проявился талант организатора у нового заместителя начальника экспедиции, только что прибывшего в Петровское Александра Васильевича Бачманова. Он сумел, в отсутствие Невельского, который отправился на Сахалин с Буссе и десантом, так поставить дело, что все исполнилось наилучшим образом — Николаевский, Мариинский и Александровский посты были обеспечены на зиму всем необходимым. Геннадий Иванович не мог нарадоваться на такого помощника.