На том и порешили, и успокоившийся Муравьев, как обычно, на своей лодке со штандартом начал объезд каравана. Старшие по судну докладывали генералу о состоянии своей команды, могли высказать и жалобы или просьбы. Сопровождавший Муравьева Свербеев все записывал в особый журнал, по этим записям после ужина делался разбор плавания и намечался план на следующий день.

Заглянул генерал-губернатор и на плот Шлыка — проведать спасенного. Кузьма как раз приготовил чай сливан, не такой, конечно, как дома, — сливан, после заваривания и заправки маслом, яйцами и сливками, надо посолить и потомить в русской печи, а тут не было ни печи, ни сливок, — но все-таки получилось вкусно. Генералу понравилось.

— Как вам тут — плыть не скучно? — поинтересовался Николай Николаевич.

— Да кады скучать-то, господин генерал? — ответствовал Степан как старший по плоту. — То на правилах стоим, то готовкой заняты, то груз проверим — все ж-таки, значитца, провиант армейский везем, не абы что.

— Любо нам тута — вот и не скучам, — не удержался Гринька.

— Токо пусто как-то, — добавил Кузьма. — И где люди-то?

— Да, людей маловато, — согласился генерал. — Переселять надо, станицы ставить. Вы приглядывайте места покрасивей, поудобней и на заметку берите — самим же пригодится. Как жены-то ваши молодые, согласятся переехать?

— Нашим женкам ишшо каторжи́ть да каторжи́ть, — вздохнул Кузьма. — Гринькиной Татьяне год, моей Любане — полтора.

— Ну, нам не нонеча ж переежжать, — сказал Гринька. — Не ране чем через год — вот срок и выйдет.

— А я вот думаю, господин генерал, — сказал Степан, — переежжать, значитца, поедут перво-наперво молодые неженатые… Так?

Он замешкался, словно не решаясь высказаться до конца.

— Ну-ну, — подбодрил Муравьев, прихлебывая вкусный чаек. — Договаривай.

— А середь каторжанок молодых девок да баб в самом соку хучь отбавляй. Лучшее, значитца, их времечко пропадат ни за грош! Вот и отбавить их на новые земли. Каторжанкам, значитца, — послабление, а молодым казакам — невесты и жены. И всем — радость!

Муравьев даже чай отставил:

— Ну, ты, Степан голова! А я обговорю в Сенате, чтобы переселенкам сроки каторжные снимали — славное выйдет дело! — Генерал глянул на парней. — Вот, хлопцы, учитесь мыслить, пока такой человек жив. — И вдруг по лицу его пробежала тень. — Послушай, Степан, я вот все думаю и не нахожу ответа… Не поверишь, но ведь как на тебя беркут напал, и как ты тонул, я давным-давно во сне видел. И не однажды. Правда, каждый раз иначе, так, совсем немного, а в целом — все в точности. Может, ты объяснишь? И, кстати, кто меня вытащил, так и не знаю.

Степан задумался, а парни, о чем-то вполголоса толковавшие между собой, изумленно примолкли.

Генерал ждал.

— Чево те сказать, Николаич? — раздумчиво произнес Степан, кажется, даже не заметив, что назвал главноначальствующего, можно сказать, по-приятельски. Но этого не заметил и сам Муравьев. А может, просто воспринял как естественное обращение старого знакомого. — Должно быть, Господь так крепко обозначил твою путь-дорожку, что ты видишь наперед, чево на ей случится. Тоись, значитца, вещщие сны. А кто тя спасал, — он развел руками, — прости, не скажу.

— Ну, хорошо. — Генерал встал. Встали и Шлыки с Кузьмой. — За вкусный чай спасибо, впервые такой пил. За объяснение — тоже. Может быть, ты и прав, Степан Онуфриевич. А мне пора: скоро Айгун, надо место выбрать для стоянки, чтобы к встрече с китайцами приготовиться. Они по своему берегу, похоже, всех людей угнали куда подальше, чтобы те с нами не общались. Ну да никуда не денутся — встречать придется.

Место Скобельцын нашел на левом берегу при впадении в Амур широкой мощной Зеи, за несколько верст от городка Айгуна. Генералу место понравилось, и войска начали высадку — привал был определен до следующего утра. Двух чиновников, один из которых был Николай Дмитриевич Свербеев, а второй переводчик Епифаний Иванович Сычевский, Николай Николаевич отправил на лодке в Айгун — предупредить амбаня, что утром к нему явятся командиры сплава.

Чиновники вернулись поздно вечером и рассказали, что амбань буквально был сражен известием о прибытии русских. У него изменилось лицо.

— Такое было впечатление, что мы опередили всех гонцов, — рассказывал Свербеев, — а когда я сказал, что уже месяц, как в Пекин отправлен лист о нашем сплаве, амбань заявил, что из столицы не было никаких сообщений.

— Амбань просит нас задержаться на две недели, пока он свяжется с Пекином и получит ответ, — добавил Сычевский. — Все это время он обязуется снабжать нас продовольствием.

— Я решений своих не меняю, — заявил Муравьев. — Не моя вина, что их бюрократия медленно работает. Утром придем в Айгун, и пусть он попробует нам препятствовать.

Незадолго до ужина Муравьеву вздумалось обойти лагерь, своими глазами увидеть, как солдаты и казаки готовятся к важному, может быть, важнейшему в их путешествии, событию. У первого же артельного костра он поинтересовался, получили солдаты свежее мясо, белье, новые кремни для ружей и другие припасы. Солдаты отвечали откровенно, что ничего не получали. Генерал повернулся, ища глазами в своей свите подполковника Корсакова, но того и след простыл.

Быстрыми шагами Муравьев направился к другому костру. Разговор повторился почти дословно, и у третьего — тоже.

Муравьев рассвирепел:

— Подать сюда Корсакова! — рявкнул он. — В мою палатку! Немедленно!

Корсаков, успевший отплыть на легком вельботе, якобы для проверки, нет ли отставших, был вынужден вернуться и предстать перед разъяренным родственником и командиром.

— Оставьте нас! — приказал генерал-губернатор своей свите. Когда все вышли из палатки, он схватил подполковника за пелерину походного плаща и заговорил вполголоса, но это больше походило на рычание: — Ты что же делаешь, братец?! Позоришь меня перед всем штабом?! Почему не выполнил приказания?! А?!! Ты решил, что если я назвал тебя Мишей, то можно наплевать на приказ?!

Корсаков молчал. Да и что он мог сказать в свое оправдание? Что опять несколько барж заплутали между островами, и он был занят их поисками и спасательными работами? Что за этими заботами напрочь забыл о приказании? Это только усугубило бы его вину. Уж лучше подождать, пока брат-генерал немного успокоится.

Не дождавшись ответа, Муравьев отпустил пелерину и побегал взад-вперед по тесному пространству палатки. Потом снова остановился перед опустившим повинную голову подполковником.

— Пользуешься тем, что я тебя люблю, — сказал уже более спокойно. — Ты молод, не служил на Кавказе и не знаешь русского солдата. Его напои, накорми и тогда хоть черта подавай — всех одолеет. Ладно, иди выполняй то, что я раньше приказывал, и пусть объявят общий сбор и вынесут несколько ведер спирту. Я хочу кое-что сказать служивым.

Корсаков вышел.

Через несколько минут загремели барабаны. Сводные батальон и сотня выстроились в центре лагеря. Перед строем поставили ведра со спиртом. Муравьев появился во главе своего штаба. Остановился возле первого ведра и обратился к войску:

— Я служил на Кавказе, солдаты меня любили, со мною в огонь и воду готовы были идти. Надеюсь, если будет нужно, вы, дети мои, на свою руку охулки не положите. Я пью за вас, а вы выпейте за меня.

Генерал зачерпнул ковшом спирт и сделал несколько глотков, потом передал ковш близстоящему солдату, и тот тоже сделал несколько глотков.

Муравьев обнял его и поцеловал.

— Рады стараться, ваше превосходительство! — восторженно взревел строй. — За вами в огонь и воду!

Утром после пушечного выстрела Муравьев со свитой взошел на пароход, и «Аргунь» под музыку духового оркестра, взяв на буксир несколько баркасов с солдатами и легкими пушками, пошла в Айгун.

Оставшиеся в лагере солдаты и казаки были приведены в полную боевую готовность, и китайские наблюдатели, если они были на другом берегу, напротив устья Зеи, могли убедиться в решительности русских.