Снова грянуло «ура». Офицеры обнимали и поздравляли друг друга. Генерал поцеловал каждого.

Невельского он поцеловал последним и, приобняв за плечи, вывел его на палубу «Аргуни», остановился у поручней, глубоко вдохнул чистый воздух, напоенный запахами свежей воды и молодой зелени. Как хорошо!

— Должен вам сказать, дорогой мой Геннадий Иванович, после устья Хунгари мы плыли как бы по русской реке. До Уссури, если нам встречались прибрежные деревни, они были пусты. Жителей то ли угоняли в глубь страны, то ли они сами бежали от страха — в любом случае без воздействия власти не обошлось. А ниже Хунгари к нам выходили любопытные гольды, приносили изобильно рыбу, иногда выставляли проводников. Как-то явился маньчжурский купец со своими приказчиками, упал на колени и просил прощения за то, что торгует без разрешения русских, и молил выдать ему такое разрешение. Лучшего доказательства влияния вашей экспедиции на этот край, на коренных его жителей и даже на маньчжуров, причем за столь короткое время, и придумать невозможно.

— Надеюсь, теперь никто не скажет, что я преувеличивал в своих донесениях, когда писал, что Нижнеамурский край по праву должен принадлежать России, — с еле заметным сарказмом заметил Невельской.

— Уверен, что никто, — серьезно сказал генерал-губернатор. — Я в своем рапорте государю об успешном завершении нашего плавания особо отмечу отвагу и решительность начальника Амурской экспедиции и ее сотрудников в освоении края.

— Благодарю вас, но прошу ваше превосходительство отметить и необходимость нашего продвижения на юг, вплоть до Кореи. Как мне успел рассказать капитан-лейтенант Константин Николаевич Посьет, Путятин, идя из Японии сюда, успел открыть рядом с Кореей две превосходные, наверняка незамерзающие гавани[63], которые надо как можно скорее занимать нашими постами…

— Ну вот, опять вы за свое, Геннадий Иванович, — тоскливо сказал Муравьев.

— Да, за свое, — упрямо подтвердил Невельской. — Когда же вы поймете, ваше превосходительство, что Петропавловск слишком неудобен, чтобы быть базой нашего флота, что наши исследования доказали огромные перспективы для Отечества именно Приуссурийского края? Там тепло, там следует развивать земледелие и животноводство, чтобы снабжать продовольствием весь край и Камчатку, там надо создавать промышленность, чтобы на месте строить корабли…

— Все, что вы говорите, дорогой мой, замечательно, однако это — дело будущего. Сегодня наша база на Тихом океане — Петропавловск, Камчатка, и, собственно, наш сплав стал реальностью лишь благодаря необходимости их защиты. Все-все-все, Муравьев выставил обе ладони, словно защищаясь от желавшего продолжать спор Невельского. — Давайте обратим наше внимание на долгожданное торжество.

— Ваше превосходительство, — подал из каюты голос Казакевич, — прежде надо решить один весьма важный вопрос…

— Что такое? — оборотился к нему Муравьев.

— Как быть нашим плотовщикам, кормчим, лоцманам? Плавсредства, как я понимаю, будут использованы для местных нужд, а им-то, вольнонаемным, незачем тут оставаться. Значит, их надо отправлять обратно, тем более что, я думаю, будут еще сплавы, а опытные кормщики и лоцманы — они ведь при нужде дороже золота.

— Спасибо, Петр Васильевич, что напомнили. — Муравьев походил, подумал. — Знаете что? Соберите-ка их всех, и мы посоветуемся. Они — люди тертые, многое лучше нас понимают.

Вольнонаемных собрали в избе-казарме. На встречу с ними пришли Муравьев и Казакевич — для остальной свиты генерал-губернатора тут просто не нашлось места.

Сидеть было не на чем, поэтому все стояли. Муравьев быстро окинул взглядом крепких широкоплечих мужиков — в основном бородатых, но были среди них и молодые, как, например, Ваньша Казаков, которого генерал-губернатор запомнил по представлению Вагранова. Заметил он и стоявшего в стороне Степана Шлыка, с улыбкой кивнул ему, как старому знакомому. Степан в ответ поклонился.

«Как же к ним обратиться? — подумал генерал. — Не господами же называть не поймут».

— Здравствуйте, товарищи! — вырвалось у него как-то само собой. Мужики запереглядывались, нестройно ответили: кто-то по-солдатски «здравия желаем», кто-то просто «здрасте», кто-то молча поклонился, как тот же Степан. — Вижу: вы удивились, что я вас так назвал. Но в этом нет ничего странного: мы с вами прошли очень тяжелое, можно сказать суровое, испытание и стали настоящими боевыми товарищами. И я тем более могу вас так называть, поскольку у нас впереди еще не один подобный сплав. В этот раз мы сплавили войска, потому что идет война, и враги обязательно полезут сюда, на наши новые старые земли, которые, сами понимаете, надо защищать. Я назвал земли «новые старые», потому что двести лет назад их открыли русские казаки, а сто семьдесят пять лет тому назад маньчжуры силой заставили нас их оставить, и вот теперь, во многом благодаря вам, мы к ним возвращаемся. В следующем сплаве сюда пойдут переселенцы, здесь появятся не только военные посты, а и русские села и казачьи станицы: потому что мало — вернуть землю, мало — ее защитить, землю надо обустраивать, обихаживать, заботиться о ней — только тогда она станет по-настоящему нашей. Если мы ее оставим неустроенной, дикой, то любой сосед может сказать: «А она вам не нужна. Отдайте нам — в наших руках она расцветет и раскроет свои богатства». Поэтому надо ее заселять, обживать, поэтому нужны сплавы, поэтому нужен и ваш огромный труд, за который я хочу сказать вам большое русское «спасибо» и отдать офицерскую честь.

Муравьев, а вслед за ним Казакевич вытянулись и отдали честь.

Мужики загомонили, начали кланяться: не каждый, поди-ка, год им отдает честь сам генерал-губернатор. Такое может случиться раз в жизни.

— Господин генерал, — выдвинулся вперед Евлан Казаков, — спросить дозвольте? Мы вам тупоресь, ну, тоись тутока, ишшо потребны? А не то нам домой надобно…

— Вот! — даже обрадовался Муравьев. — Я же для этого вас и пригласил — посоветоваться, как вам лучше домой добираться.

— Дак мы и без совета могём. Вешный водохлест, однако, спал. Дозвольте выбрать лодку, пушшай нам дадут попить-поись на дорогу, мы и пойдем, помолясь, на верховину.

— Понял, — кивнул Муравьев. — Петр Васильевич, распорядитесь передать им парусную лодку, какую они выберут сами, любую, кроме моего баркаса, и снабдить двухмесячной нормой продуктов и водки. Да, еще. Выдайте пять-шесть ружей с запасом зарядов. Стрелять-то умеете? — спросил он у Евлана. Умеем, кивнул тот. — Это на случай нападения с китайской стороны. Вы там ушами не хлопайте. Китайцы на нас обозлены и могут на вас отыграться.

— Ну, энто мы им… Пушшай сунутся… Рога-т пообломам… — снова загомонили вольнонаемные.

— А поохотничать? — подал голос Ваньша Казаков. — Свежатинки добыть? На сухарях-т бежко выморисся[64].

— Можно, — кивнул Муравьев. — Только не увлекайтесь. Выстрелы могут привлечь внимание тех же китайцев.

— Эх, есть у меня мысля, — сказал вдруг Степан Шлык, — приладить к лодке колеса, навроде, значитца, пароходных, тока маненькие. И крутить их руками али ногами. Тока тутока их не изделать, — добавил он с грустью и махнул рукой.

— Ничё, паря, — приобнял его за плечи Евлан. — Мы и на гребях пойдем востро.

— Вы-то пойдете, — высвободился Степан из-под медвежьей лапы плотовщика, — а я, господин генерал, прошу отправить меня, значитца, с той командой, что в Камчатку назначена.

— Это еще зачем? — удивился Муравьев. — До края света хочешь дойти?

— Это само собой, — кивнул Степан. — Тока тамока руки мои сгодятся.

— Тебя же, я слышал, зазноба ждет в Петровском Заводе, — усмехнулся генерал.

— Подождет. — Степан ничуть не удивился такой его осведомленности: на то оно и начальство, чтобы все знать.

— А ведь и верно, — задумчиво сказал Муравьев, — твои руки, а больше того — голова, очень даже могут там пригодиться на строительстве укреплений. Я тут тебя познакомлю с инженер-поручиком Мровинским, он как раз для того в Камчатку и направлен. Ну, что, товарищи, все обговорили?