Их было мало, очень мало, но дрались они отчаянно, действительно каждый за четверых, и сражение скоро распалось на отдельные групповые схватки.
Матроса-авроровца Халитова окружил десяток морских пехотинцев с явным намерением взять его в плен. Халитов стоял, крепко сжимая ружье с примкнутым штыком. Он решил дорого продать свою жизнь и вдруг вспомнил своего башкирского дедушку Салавата, как тот учил его драться даже с сильными мальчишками.
— Надо ошеломить их чем-нибудь необычным, а потом действовать быстро-быстро: одному в лоб, другому — в живот, третьему — в ухо, четвертому — между ног… И ни в коем случае не убегать. Побежишь — проиграешь драку.
— А шеломить-то чем необычным? — спрашивал маленький внук.
— Да хоть на голову встать или завизжать так, чтоб они за уши схватились.
«Спасибо, дедушка Салават», — подумал Халитов, внимательно следя за движением вражеских солдат. И, когда они приблизились на достаточное, как он решил, расстояние, внезапно пронзительно завизжал, закрутился, как волчок, откидывая штыком их винтовки, — те и рты поразинули. А теперь этому — в живот, этому — в грудь, этому — в печенку, этому — между ног… Штык ходил взад-вперед, как банник в стволе пушки, и с каждым его движением вперед падал человек с темным пятном в месте удара…
— Russian devil![79] — завопил один, отступая; крик подхватили еще двое, и оставшиеся в живых бросились наутек, оставив Халитова с четырьмя упавшими от ударов его штыка — убитыми или умирающими, он не стал разбираться. Собрал штуцера и патронташи и нырнул в заросли. Увидев товарищей, раздал им трофеи — все-таки нарезные ружья куда лучше гладкоствольных! — себе тоже оставил, а свое закинул за спину и снова пошел в бой.
Его товарищ, молодой матрос Буленев, получив штуцер, уронил прежнее ружье, и оно ускользнуло по крутому спуску вниз.
— Ну и черт с ним! — ругнулся матрос.
— Я те дам «черт с ним»! — обрушился на него боцман Яков Тимофеев. — За утерю личного оружия знаешь, что бывает?! Давай ищи!
Буленев еще раз чертыхнулся и полез вниз. Шаря в кустах, почуял неладное, поднял голову и столкнулся взглядом с парнем в красном мундире. Рядом стоял второй.
Времени для размышления у матроса не было. Подчиняясь какому-то порыву, он прыгнул на англичан с воплем «На помощь!», ухватил их за шеи и покатился с ними по откосу. Они обрушились прямо под ноги молодому камчадалу, пятнадцатилетнему охотнику Тарье. Тот не растерялся и заколол своим штыком обоих десантников.
Рекрута Сибирского линейного батальона, малорослого и щуплого Ивана Сунцова кто только в роте ни шпынял за неуклюжесть и нерасторопность. Чего бы ему ни приказывали, за что бы ни брался сам — все получалось как-то криво. У него и прозвище было — Недотепа. Вот и в атаке его занесло в какие-то заросли, такие густые, что пролезать под кустами пришлось на четвереньках, а то и ползком. Лез и молился, чтобы то и дело свистевшие над головой пули не убили его, такого еще молодого. И вдруг, подняв голову, в просвет между ветками Сунцов увидел неподалеку неприятельского офицера в красном мундире, что-то кричавшего громким командным голосом. Иван осторожно лег на живот, подтянул за ремень ружье и прицелился. Как только офицер повернулся в его сторону, он поймал на мушку его грудь и нажал на курок. Офицер рухнул на землю. Извиваясь ужом под выстрелами — вот где пригодились малорослость и щуплость, — Сунцов подполз к нему, тесаком срезал сумку, висевшую у того на боку, и тут радость неожиданной удачи так захлестнула его, что он не выдержал, вскочил на ноги и ломанулся в кусты. Слава богу, ни одна пуля не задела — не зря, выходит, молился. А убитый оказался командиром десантной группы, английским капитаном Паркером. Из его сумки генерал Завойко узнал много интересного о планах десанта. Забегая вперед, скажем, что за этот подвиг Ивану Сунцову вместе с медалью на георгиевской ленте в память о войне 1853–1856 гг., какие получали все участники, вручили орден — крест Святого Георгия.
Таких групповых схваток и поединков в тот солнечный августовский день случилось немало, и в каждой были свои герои, но все-таки десантники вчетверо превосходили русских по количеству, а по обученности военному искусству, наверное, много больше (не надо забывать, что прибывшие на «Двине» солдаты были сплошь новобранцы). Поэтому вполне возможно, что морская пехота в конце концов перехватила бы инициативу и осуществила план своего командования, а именно — ворваться в город на плечах отступающего противника, но очередной шаг Завойко решил исход двухчасового сражения иначе.
Не дожидаясь просьб о помощи от командиров групп, генерал отправил на сопку свои последние силы отряд капитана Арбузова, обученный тактике рассыпного боя, стрелков Кошелева и подоспевший последний резерв Изыльметьева — матросов и артиллеристов второй батареи под командованием лейтенанта Скандракова. Шестьдесят свежих бойцов за пару минут поднялись к гребню, где изнемогали в штыковых схватках их товарищи, и с криком «ура» ринулись на десантников.
Неожиданная помощь пришла и с юга, от Сигнальной батареи. Ее командир мичман Попов, видя, что его артиллеристы остались как бы не у дел, и слыша доносящийся с Никольской шум боя, направил туда свою группу под началом гардемарина Гаврилы Токарева. Эта партия на перешейке столкнулась с отступавшими десантниками, среди которых находились Буридж и де-ла-Грандьер, и штыками сбросила их на береговую полосу. Там как раз причалил вспомогательный отряд англичан, но ему досталась печальная доля — собирать убитых и раненых и отправлять их на корабли.
Кто знает, последний шаг генерала мог бы и не достичь поставленной цели, но солдаты Арбузова были в красных рубахах, английские морские пехотинцы — тоже в красных мундирах, в завихрениях боя французы смешали их в одно целое, решив, что к русским пришло мощное подкрепление, и, запаниковав, стали отступать. А паника, как известно, подобна лесному пожару с сильным ветром — остановить ее чрезвычайно сложно и, как правило, последствия бывают весьма печальны. Вскоре отступление превратилось в беспорядочное бегство, увлекшее и англичан. Никто не слушал командиров, всеми овладело одно желание — спастись. На гребне сопки скопилась большая масса людей. Кто-то, не желая получить удар штыком, первым прыгнул вниз, по склону к морю, за ним другие. Через две-три минуты скат был усеян кувыркающимися морскими пехотинцами. Поначалу крутой, но все же просто наклонный, дальше он почти вертикально срывался к береговой полосе. Люди с воплями летели вниз сажен 20–30 и разбивались о камни. Первые, конечно, сразу нашли там свою смерть, другим, кто летел следом, «везло» по-разному — одни ломали шеи и позвоночники, другие только калечились, но невредимых не было. Десантники на берегу, не участвовавшие в сражении, подхватывали раненых и покалеченных и сносили в шлюпки; забирали и мертвецов. Русские стрелки и камчадалы стреляли сверху по ним и по фрегату, многие уже из захваченного оружия. Особой меткостью отличались охотники. Николай Фесун заметил, как старый камчадал по фамилии Дурынин неторопливо водит ружьем из стороны в сторону.
— Ты чего не стреляешь? — закричал ему мичман.
— Пулек мало, паря. Надо одну на двоих, — и наконец выстрелил.
Мичман с удивлением увидел, что внизу и верно — упали сразу два пехотинца. Но больше всего поразило его не это, а общая картина разгрома. Как он потом писал в письме: «…Мы не оставались в бездействии и при выгодах своего положения могли бить неприятеля на выбор, когда он садился и даже когда он уже сидел в шлюпках. Страшное зрелище было перед глазами: по грудь, по подбородок в воде французы и англичане спешили к своим катерам и баркасам, таща на плечах раненых и убитых; пули свистали градом, означая свои следы новыми жертвами, так что мы видели английский баркас, сначала битком набитый народом, а отваливший с 8 гребцами; все остальное переранено, перебито и лежало грудами, издавая страшные, раздирающие душу стоны… Наконец все кончилось; провожаемые повторенными ружейными залпами, все суда отвалили от берега и, пристав к пароходу, на буксире его были отведены вне выстрелов; фрегаты и бриг последовали этому движению, так что в половине первого ни один из них не был ближе 15 кабельтовых расстояния».
