Екатерина Николаевна молча следила за ним встревоженным взглядом, а потом вдруг просветлела лицом и сказала:

— Выходит, прав Невельской: не может Петропавловск быть главной базой?

— Что?! — вскинулся Николай Николаевич. Развернулся и, словно потеряв силы, рухнул в кресло. — О чем ты говоришь?! Я столько сил положил, чтобы убедить правительство перенести главный порт в Петропавловск, а теперь должен отказаться от своих же аргументов? И как я буду при этом выглядеть в глазах министров, в глазах самого императора?

— Как человек, который руководствуется не упрямством, а здравым смыслом.

— Так ты считаешь, — желчно усмехнулся муж, что я глупый упрямец?

— Ну, почему же глупый? — спокойно возразила Екатерина Николаевна, выдерживая его пронзительно-обиженный взгляд. — Был бы глупый, не смог бы управлять половиной России. И твоя идея с переносом порта была правильной. В свое время. Но все в мире меняется, и человек — тоже. Мы, женщины, чувствуем это быстрее, чем вы. И вам еще амбиции застят глаза, а выглядит это как упрямство. — Катрин пересела на подлокотник кресла мужа и обняла его кудрявую голову. Прижала к груди, зная, как он это любит, и шепнула: — Да я бы глупого никогда не полюбила.

Он затих на некоторое время, наслаждаясь нежностью жены, потом высвободился из ее рук и спросил:

— Значит, ты считаешь, что надо уходить из Петропавловска?

— Ты и сам так считаешь, — улыбнулась она. — Только еще не решил — куда.

— Куда, куда… Конечно, в Николаевский, в устье Амура, — сердито сказал он. И, помолчав, добавил: — Но все-таки подождем, что там скажут в Европе.

О том, что сказали в Европе, Иркутск узнал из газет, полученных лишь в середине декабря. Выходило как-то забавно: с одной стороны, французские, а особенно английские, журналисты изо всех сил старались преуменьшить урон, который понесли престиж и амбиции двух империй, с другой смешивали с грязью адмиралов, командовавших эскадрой, не жалея ни «самоубийцу» Прайса, ни старика Де-Пуанта. «Разгром союзной эскадры на Камчатке является исключительным оскорблением имперских флагов», — писала английская «Таймс». Ей вторил журнал «Юнайтед сервис мэгэзин»: «…Две величайшие державы земного шара были осилены и разбиты ничтожным русским местечком». И все сходились в одном, настраивая, соответственно, общественное мнение: оскорбление следует смыть кровью, разумеется, русской. Надо послать более мощные силы и стереть с лица земли этот презренный русский городишко — неслось изо всех углов Европы, и этот глас, вопиющий отнюдь не в пустыне, был услышан и на берегах Байкала.

Поскольку русское правительство, озабоченное войной в Крыму и укреплением обороны Кронштадта и Свеаборга, где укрывался Балтийский флот, то ли не заметило, то ли не приняло во внимание поднявшийся по поводу Камчатки шум во всяком случае генерал-губернатор не получил на этот счет никаких распоряжений — потому решил действовать самостоятельно. Уже не испытывая сомнения в необходимости перевода порта в устье Амура, Муравьев отправил к Завойко своего адъютанта — есаула Николая Мартынова с приказом: как только станет возможно, эвакуировать Петропавловский порт и все население города, кроме тех, кто пожелает уйти в глубь полуострова.

Но это будет позже, сразу после Нового года, а пока, 6 и 7 ноября, Иркутск праздновал камчатскую победу. Всюду были расклеены объявления с кратким содержанием рапорта Завойко; народ высыпал на заснеженные улицы, вспыхивали фейерверки, вывешивались государственные флаги, а главным зрелищем было прокатывание по городу на специальной тройке плененного знамени английского полка морской пехоты. Максутов проговорился, что везет в столицу трофейное знамя, и генерал-губернатор даже возмутился:

— Что же ты молчал, лейтенант?! Его же надо показать всему народу! Ну, ты и скромник! Уж не сам ли его добыл?

Дмитрий Петрович покачал головой:

— Кто чем отличился, о том в представлении генерал-майора сказано…

— Читал, читал и в своем представлении государю всецело его поддерживаю. Только вот меня сомнение берет: а не мало ли за такой подвиг просто повышения в чине? Ведь ваша победа пока единственная в этой войне. Каково твое мнение?

Максутов пожал плечами:

— Лично мне вполне достаточно.

Но генерал-губернатор не согласился:

— За твой бой, как он описан Завойко, тебе «Георгий» полагается, Я непременно отмечу это в своем представлении.

— Благодарю, ваше превосходительство, — щелкнул каблуками лейтенант, а сам подумал: «Вот, кто «Георгия» заслужил, так это брат Александр».

Словно подслушав его мысли, Муравьев кивнул:

— Брат твой покойный Александр, — генерал, а за ним и Максутов, перекрестились, — также, несомненно, получит «Георгия».

Муравьев позвонил. В дверях появился адъютант Сеславин.

— Подполковник, получите у лейтенанта под роспись трофейное английское знамя и организуйте его показ населению города. А ты, лейтенант, собирайся к отъезду. Завтра будут готовы бумаги для генерал-адмирала и государя, получишь прогонные, кстати, по высшему разряду, и — с богом! Да будь осторожней в дороге, а то, я слышал, ты на Мае чуть не утонул, провалившись под лед. Было такое?

— Было, — кивнул Максутов. — Однако Бог миловал, не дал погибнуть.

— На Бога, конечно, надейся, но и сам гляди в оба. Ступай, герой.

Муравьев перекрестил лейтенанта и подтолкнул к двери.

За две недели, получая на почтовых станциях лучших лошадей, Дмитрий Петрович домчал до Москвы, там сел на поезд и на следующее утро вышел из вагона на Московском вокзале Петербурга.

Никто его не встречал. Столица еще была в полном неведении относительно того, что случилось на восточной окраине Российской империи. Лишь через четыре дня придут в Петербург европейские газеты с обсуждением битвы на Камчатке.

И в Главном морском штабе к нему поначалу отнеслись довольно прохладно.

— Что вы лезете к нам с каким-то занюханным Петропавловском, — прорычал ему в лицо штабной капитан первого ранга, адъютант генерал-адмирала, — когда над Севастополем нависла угроза падения? Третье сражение проиграли!

— Ваше высокоблагородие, — твердо сказал Максутов, — у меня пакеты для его императорского высочества генерал-адмирала от генерал-майора Завойко и генерал-губернатора Восточной Сибири генерал-лейтенанта Муравьева. Приказано вручить немедленно по прибытии в столицу. Прошу доложить.

— Нет, вы посмотрите, господа, на настырного лейтенантишку, — обратился адъютант к ожидавшим в приемной офицерам, среди которых были два контр-адмирала и седовласый, с большой лысиной, вице-адмирал. — Вы все спокойно ожидаете приема, а этот гонец в один конец готов двери выломать.

— А вы, драгоценный мой, доложите его императорскому высочеству, — пророкотал вице-адмирал, и только сейчас Максутов узнал Федора Петровича Литке. Четыре года назад тот читал в Морском корпусе лекцию по гидрографии Берингова моря, которое знал как свои пять пальцев. Но тогда у него не было такой обширной лысины, и лицо выглядело куда моложавее; сейчас оно осунулось и посерело, под глазами набрякли темные мешки, а серые глаза, прежде острые и веселые, теперь были блеклыми и печальными. — Ни Завойко, ни тем более Муравьев не станут посылать гонца по пустякам.

— Ну, хорошо, давайте сюда ваши пакеты, — сдался адъютант, видимо, не решившись возразить знаменитому адмиралу, которому, как знал Максутов из газет, поручили оборону Финского залива. «Нелегка, видать, эта ноша, — подумал лейтенант, — ишь, как старика скрутило».

Адъютант скрылся за дверью. Максутов подошел к старому моряку, щелкнул каблуками:

— Благодарю, ваше превосходительство!

— Да что вы, драгоценный мой, что вы! — Федор Петрович встал из своего кресла и отвел лейтенанта в сторону. — Простите великодушно, сына моего, Константина, там не встречали?

Ваш сын — герой! Был адъютантом у Завойко…

— Слава Тебе, Господи! — перекрестился адмирал. — Вы лично с ним знакомы?