Прокурор спросил, какой у него рост. Кослоу ответил, что пять футов и шесть дюймов. Прокурор спросил, сколько тот весит. Сто шестьдесят фунтов, ответил Кослоу. Прокурор спросил, спровоцировал ли Кослоу нападение, чем-то ущемлял, несправедливо наказывал подсудимого, Клайтона Блейсделла-младшего. Кослоу ответил, что нет. Прокурор передал свидетеля адвокату Блейза, новоиспеченному выпускнику юридической школы. Новоиспеченный обрушился на Кослоу с яростными, не очень понятными вопросами, на которые Кослоу спокойно отвечал, тогда как гипс, повязка и костыли продолжали говорить за себя. Когда вопросы у новоиспеченного закончились, свидетеля обвинения отпустили.

В кресло для свидетелей сел Блейз, и новоиспеченный спросил, почему тот избил директора «Хеттон-хауза». Блейз, запинаясь, выложил свою историю. Умер его хороший друг. Он думал, что виноват в этом Кослоу. Джонни не следовало посылать на сбор тыкв, особенно в такой холод. У Джонни было слабое сердце. Это несправедливо, и мистер Кослоу знал, что это несправедливо. Он заслужил то, что получил.

Услышав такое, молодой адвокат сел с отчаянием в глазах.

Прокурор встал, подошел. Спросил, какой у Блейза рост. Шесть футов шесть дюймов, может, семь, ответил Блейз. Прокурор спросил, сколько тот весит. Блейз ответил, что точно не знает, но наверняка не три зернышка. Ответ вызвал смех среди репортеров. Блейз в недоумении посмотрел на них. Потом чуть улыбнулся, чтобы показать, что может пошутить, как и любой другой. У прокурора вопросов больше не было. Он сел.

Назначенный судом адвокат Блейза произнес пламенную, мало понятную речь и тоже сел. Судья смотрел в окно, подперев голову рукой. Вновь поднялся прокурор. Назвал Блейза молодым преступником. Сказал, что обязанность штата Мэн – «прижать его быстро и крепко». Блейз не знал, что это означает, но чувствовал: ничего хорошего.

Судья спросил, есть ли у Блейза что сказать.

– Да, сэр, – ответил Блейз, – но я не знаю как.

Судья кивнул и приговорил его к двум годам в исправительном центре Саут-Портленда.

Ему там было не так плохо, как некоторым, но достаточно плохо, чтобы отбить желание попасть туда вновь. Рост и сила Блейза гарантировали, что его не будут бить и не попытаются изнасиловать. Он держался подальше от всех тюремных банд с их карикатурными вожаками, но пребывание в камере давило на него. Сильно давило. Дважды за первые шесть месяцев он «поднимал шум», начинал кричать, чтобы его выпустили, и биться о прутья решетки, пока не прибегали охранники. В первый раз отреагировали четверо охранников, но им пришлось вызывать на подмогу еще четверых, а потом еще полдюжины, чтобы угомонить Блейза. Во второй раз они просто сделали ему укол, который вырубил Блейза на шестнадцать часов.

Но одиночка была еще хуже. Блейз бесконечно кружил по крохотной камере (шесть шагов от стенки до стенки), тогда как время поначалу замедляло свой бег, а потом и вовсе остановилось. Когда дверь наконец открывалась и его выпускали в общество других заключенных (разрешали гулять по двору или отправляли разгружать грузовики), он чуть не сходил с ума от облегчения и благодарности. Облапил тюремщика, который выпустил его из карцера во второй раз, за что получил запись в личное дело: «Проявляет гомосексуальные тенденции».

Пребывание в карцере не было самым худшим, что случалось с ним. Блейз постоянно все забывал, но воспоминания о плохом оставались с ним постоянно. И самым худшим Блейз полагал допросы. Эти люди приводили тебя в маленькую комнату с белыми стенами и кружком собирались вокруг. Потом начинали задавать вопросы. И прежде чем ты успевал подумать, что означает первый вопрос (о чем тебя спрашивали), они уже задавали второй, третий, четвертый. Наседали спереди, сзади, слева, справа. Ты словно попадал в гигантскую паутину. И в конце концов мог признаться во всем, в чем они хотели, лишь бы заставить их замолчать. Тогда они приносили бумагу, предлагали тебе ее подписать, и… да-да, ты ее подписывал.

Дело Блейза вел Холлоуэй, помощник окружного прокурора. Холлоуэй появился в маленькой комнате через полтора часа после начала допроса. Блейз сидел в рубашке с закатанными рукавами и вылезшим из-под ремня подолом. Весь в холодном поту. И ему ужасно хотелось в туалет по малой нужде. Он словно вновь попал в собачий загон на ферме Боуи, и колли лаяли на него. Холлоуэй выглядел подтянутым и аккуратным в синем, в тонкую полоску костюме, а переднюю часть его черных туфель испещряло множество дырочек. Блейз так и не забыл дырочки на черных туфлях мистера Холлоуэя.

Мистер Холлоуэй сел на стол, что стоял по центру комнаты, половина зада свешивалась, одна нога болталась взад вперед, элегантная туфля покачивалась, как маятник часов. Он дружелюбно улыбнулся Блейзу и спросил:

– Будешь говорить, сынок?

Блейз начал, запинаясь. Да, он будет говорить. Если кто-то станет слушать и попытается проявить хоть капельку понимания, он будет говорить.

Холлоуэй предложил остальным выйти.

Блейз спросил, может ли он сходить в туалет.

Холлоуэй указал на дверь, которой Блейз раньше не замечал, н спросил:

– Чего ты ждешь? – На его губах играла все та же дружелюбная улыбка.

Когда Блейз вернулся, на столе стоял кувшин с ледяной водой и пустой стакан. Блейз взглянул на Холлоуэя, тот кивнул. Блейз выпил три стакана, потом сел с ощущением, что в лоб ему вогнали сосульку.

– Хорошо? – спросил Холлоуэй. Блейз кивнул.

– Понятно. От ответов на вопросы разыгрывается жажда. Сигарету?

– Не курю.

– И правильно, отказ от курения до беды никогда не доведет. – Холлоуэй закурил. – Кто ты для своих приятелей, сынок? Как они тебя зовут?

– Блейз.

– Хорошо, Блейз. Я – Фрэнк Холлоуэй. – Он протянул руку, когда Блейз ее пожал, скривился, ухватив кончик сигареты зубами. – А теперь подробно расскажи мне, как ты сюда угодил.

И Блейз начал рассказывать, с того момента, как Закон прибыл в «Хеттон», и у Блейза начались нелады с арифметикой.

Холлоуэй поднял руку.

– Не будешь возражать, Блейз, если я приглашу стенографистку, чтобы все это записать? Что-то вроде секретаря. Чтобы потом тебе все это не повторять.

Нет. Он не возражал.

В конце вернулись остальные. Глаза Холлоуэя тут же потеряли дружелюбный блеск. Он соскользнул со стола, двумя быстрыми движениями руки отряхнул зад и сказал:

– Распечатайте все и дайте этому тупице подписать.

После чего ушел, не оглядываясь.

Блейз вышел из тюрьмы не через два года, а раньше – четыре месяца скостили за хорошее поведение. Ему дали две пары тюремных джинсов, тюремную куртку из плотной ткани и мешок, чтобы все это нести. Он также получил заработанные в тюрьме деньги: чек на сорок три доллара и восемьдесят четыре цента.

Стоял октябрь. Ветер наполнял воздух сладостью. Охранник помахал ему рукой взад-вперед, словно «дворник» на ветровом стекле, и посоветовал больше не нарушать закон. Блейз прошел мимо него, не посмотрев, не произнеся ни слова, а когда услышал, как тяжелые ворота захлопнулись за спиной, задрожал всем телом.

Он шагал, пока тротуары не закончились, а город не исчез. Смотрел на все. Мимо пролетали автомобили, которые выглядели не так, как раньше, более современно. Один притормозил, и Блейз подумал, может, его подвезут. Но кто-то прокричал: «Эй, АРЕСТАНТ!» – и автомобиль унесся.

Блейз присел на каменную стену, окружавшую маленькое сельское кладбище, и уставился на дорогу. Наконец-то осознал, что свободен. Никто больше не командовал им, но сам он командовал собой плохо, а друзей у него не было. Он вышел из тюрьмы, но работы у него нет. Он даже не знал, что делать с той бумажкой, которую ему дали вместо денег.

И, однако, удивительное, успокаивающее благоговение растеклось по телу и душе Блейза. Он закрыл глаза, подставил лицо солнцу, заполнившему голову красным светом. Вдыхал запахи травы и свежего асфальта, которым бригада дорожных рабочих недавно закатала выбоину. Вдыхал выхлопные газы двигавшихся по воле водителей автомобилей. Привыкал к жизни на свободе.