Выходя из храма, я не удержался и насмешливо спросил:

— Почему же орган, на котором играл маэстро Перес, звучит сегодня так плохо?

— Да что вы! — отвечала старуха. — Это не тот, это другой.

— Другой? А что же с прежним?

— Он развалился от старости несколько лет назад.

— А душа органиста?

— Не появлялась с тех пор, как поставили новый орган.

Если кто из читателей спросит меня о том же, прочтите эту повесть, пускай он помнит, почему чудо не совершается в наши дни.

— Видите вы сеньора с белым пером на шляпе, в красном плаще и в камзоле, украшенном золотом Индий? Вот он сходит с носилок, чтобы помочь сеньоре, а она, ступив на землю, направляется сюда, и перед нею идут четыре пажа с факелами. Это маркиз де Москосо, возлюбленный вдовой графини де Вильяпинеды. Говорят, прежде чем увлечься ею, он хотел жениться на дочери важного лица, но отец, которого сплетники называют скуповатым… Тс-с-с! Легок на помине. Видите, под аркой Сан-Фелипе, пешком, в темном плаще, с одним слугой, который несет фонарь? Сейчас мимо статуй…

Вот он склонился перед Пречистой Девой, плащ распахнулся… видите крест на камзоле? Если бы не знак рыцарского ордена, всякий принял бы его за бакалейщика с улицы Кулебрас. Это и есть богатый отец, о котором я говорю. Смотрите, как расступается народ, как ему кланяются. Вся Севилья знает его, он несказанно богат. У него в сундуках больше золотых, чем солдат у короля Филиппа, а из своих галер он мог бы составить эскадру, которая победила бы самих турок…

Смотрите, смотрите на этих важных сеньоров. Их двадцать четыре, они всегда вместе. А вот — нечистый цыган, до которого еще не добрались отцы инквизиторы, потому что у него в Мадриде знатные друзья. Он и в церковь-то ходит, чтобы послушать музыку. Ну, если маэстро Перес не доведет его до горючих слез, значит — душа у него уже не в теле, а в котле у черта… Ох, соседка, плохо дело!.. Идемте скорее в храм. Что-то тут больше пахнет дракой, чем молитвой. Смотрите, смотрите, люди герцога де Алкала огибают угол площади Сан-Педро, а в переулке Дуэньяс я различаю людей Медины Сидониа. Что, говорила я?

Вот они, вот, остановились, встали на месте… Народ разбегается… Служки, — а их, когда подерутся, бьют все кому не лень, — поспешили в церковь… Даже распорядитель с жезлом вбежал в притвор… А еще говорят, что есть на свете справедливость. Есть, да не для бедных…

Ах ты, ах ты, щиты сверкают во мгле… Помоги нам, Господи Боже! Уже дерутся… Соседка, соседка! Сюда… пока двери не закрыли. Нет, постойте! Что такое? Еще не начали, а уже кончают… Что за сверканье? Факелы! Носилки! Да это сам архиепископ.

Молилась я Пречистой Деве, она мне его и послала… Ах, кто бы знал, скольким я ей обязана! Как она щедро платит за свечки, что я ей ставлю по субботам! Смотрите, какой красавец, в лиловых одеждах, в красной шапочке… Храни его Боже, как меня самое! Если бы не он, эти два герцога полгорода бы спалили. Смотрите, смотрите, какие лицемеры — подходят к носилкам, целуют перстень… Идут за архиепископом вместе с его свитой. Кто бы сказал? Прямо два друга. Да уж, кем-кем, а трусами их не назовешь. Они свою храбрость показали, бились с врагами веры… Но если схватятся друг с другом… А ведь схватятся рано или поздно, один другого убьет, и придет конец стычкам, в которых так жестоко бьются их родичи, слуги и приверженцы.

Пойдемте, соседка, пойдемте, пока совсем не стемнело, а то соберется толпа, не протиснешься… Повезло монашкам с этим органистом… Когда к ним ходило так много народу? Другие церкви сулили ему златые горы. Да что там, сам архиепископ все переманивал в собор… А он — ни за что… Скорее с душой расстанется, чем покинет свой любимый орган… Как, вы не знаете маэстро Переса? Правда, вы у нас новенькая… Святой человек, бедняга, а уж как милостив… Только у него и есть, что дочка да орган. И бережет он их!.. Скажете, орган-то старый? Ну и что? Маэстро Перес его наладил — просто чудо! Все ощупью найдет… Надо вам сказать, наш маэстро — слепой от рождения… Ах, как терпеливо он несет свой крест! Спросят его, что бы он дал, если бы ему глаза вернули, а он ответит: «Много, да не очень, ведь у меня есть надежда». — «Надеетесь прозреть?» — «Конечно, — а сам улыбается, как ангел. — Мне семьдесят шесть лет. Как бы долго ни жил, скоро Бога увижу».

Ах, бедняжка! И увидит, очень уж смирен, кто его только не топчет… Вечно твердит, что он простой монастырский органист, а ведь мог бы учить самого маэстро из собора. Дело свое знает… Отец его тоже играл на органе. Я-то не видала, но моя матушка, царствие ей небесное, говорила, что он водил сына с собой, все ему показывал. Мальчик оказался способным, так что, когда отец умер, сын его и заменил. А руки-то, руки у него какие, Боже правый! Прямо хоть в золоте отлей… И всегда-то он хорошо играет, но уж в такую ночь… Очень он любит Рождество, и ровно в двенадцать, когда возвестят, что родился наш Господь, орган его звучит, как ангельское пение…

Зачем я это говорю, когда вы сами услышите? И то сказать, цвет Севильи, даже сеньор архиепископ — все приходят сюда, в скромный монастырь. Нет, не одни ученые люди, которые в музыке смыслят, — его любит простой народ. Вон идут, факелы несут, поют песни, бьют в тамбурины, звенят бубенцами… Они в церкви всегда шумят, а тут — молчат как мертвые, когда маэстро Перес играет… В самую полночь все плачут вот такими слезами… и только маэстро кончит, единым духом вздохнут, потому что долго не дышали… Идемте, соседка, идемте, колокола отзвонили, сейчас начнется служба. Для всех это добрая ночь, а для нас подавно.

Словоохотливая прихожанка миновала притвор и, толкаясь, втиснулась в церковь, чтобы затеряться в толпе.

Храм был освещен на диво. Поток света лился с алтаря, сверкал в драгоценностях дам, а те, преклонив колени на бархатные подушечки, которые им подали пажи, и взяв молитвенники из рук дуэний, образовали блистательный полукруг у решетки.

У той же решетки стояли мужчины, завернувшись в цветные плащи, обшитые золотом, из-под которых виднелись зеленые и алые кресты. В одной руке они держали шляпу (перья ее касались пола), другою поглаживали вороные рукоятки шпаг или резные рукояти кинжалов. То были славные рыцари, которые вместе с прочим цветом севильской знати защищали, словно стена, своих жен и дочерей от соприкосновения с простым народом. Народ этот, гудевший, словно море, разразился радостными криками и нестройно забил в тамбурины, когда архиепископ, опустившись в кресло под алым балдахином у главного алтаря, трижды благословил собравшихся. Кресло его немедля окружили приближенные.

Пришла пора начинать мессу, но бежали минуты, а священника все не было. Народ уже волновался, выказывая нетерпение, рыцари тихо переговаривались, и архиепископ послал кого-то в ризницу спросить, что случилось.

— Маэстро Перес захворал, — ответили там, — и не сможет играть сегодня.

Новость распространилась мгновенно. Действие ее я описать не берусь. Скажем лишь, что поднялся дикий шум, распорядитель встал, альгуасилы нырнули в толпу, чтобы навести порядок.

В эту минуту невзрачный, худой, косоглазый человек приблизился к креслу архиепископа.

— Маэстро Перес болен, — сказал он. — Мессу начать нельзя. Но если хотите, я сыграю, ибо маэстро не один на свете, и по смерти его найдется кому играть на этом органе.

Архиепископ кивнул. Прихожане, знавшие, что человек этот — большой завистник и лютый враг монастыря, недовольно зароптали, как вдруг с паперти донесся какой-то шум.

— Маэстро Перес здесь! Маэстро Перес здесь! — кричали те, кто стоял в дверях, и на эти крики обернулись остальные.

И впрямь, маэстро Перес, больной и бледный, появился в церкви. Кресло его несли на плечах, оспаривая друг у друга эту честь. Ни запреты врачей, ни слезы дочери не удержали его в постели.

— Нет, — говорил он. — Это последний раз, я знаю. Знаю и не хочу умереть, пока не коснусь моего органа, особенно в такую ночь. Идемте, я так велю. Идемте в церковь.