— Тогда принимаемся.

— Где же теперь твоя этика?

— Знаешь, — сказал Бенни, — мы с Рей толковали сегодня, а про этику не вспомнили ни разу. Она сказала мне только, что туфли, наверное, есть у всех детей божьих, кроме нее.

— Порядок, — сказал Харт. — Мотив я, в общем, помню, а завтра я разыщу песню и дам тебе, чтобы ты мог переписать слова.

— Идет! Ну, а теперь, может, в кормушку?

— Нет, — сказал Гарри. — Я обещал позвонить одной особе.

После чего он пошел выполнять свое давнишнее обещание.

— Ты очень самонадеян, — сказала Рита на другом конце провода, — если воображаешь, что девушка столько времени будет тебя ждать. И если я не говорю «нет» и не говорю это слово ясно и понятно, то только потому, что мой рояль недавно настроили, а свою симфонию ты мне никогда еще не играл.

— Не играл и не собираюсь играть, — ответил Гарри, — но зато я попробую сыграть тебе одну ритмичную пьеску, которая должна иметь колоссальный успех. Она начинается словами «Люблю тебя, люблю тебя».

— Как прекрасно это звучит! — сказала Рита.

Нет, подумал раненый, о нет! Снова туда; снова к толпе старомодно одетых негров, празднующих иллюзию освобождения, мешая его с негритянскими песнями и номерами варьете? Снова к тому тенту на поляне, окруженной деревьями, к тому, в виде чаши, углублению в земле, под соснами?.. Боже, как болит. Безбожно и бесчестно. Нет слов как болит. Здесь, и особенно здесь. До сих пор вижу это после всех долгих лет скитаний и мельканья картин: два аналоя-близнеца на концах помоста, один против другого, и за одним на широком ящике стою я, упершись вытянутыми руками в его край. Снова там. За другим аналоем отец Хикмен. Снова к тому первому дню той праздничной недели. Июньскому дню. Жарко, пыльно. Жарко от потных блестящих лиц и от волос молодых франтов, словно ставших металлическими от щипцов, которыми их распрямляли, и от помады. Снова к тому, что было? Тот еще не отяжелел тогда, однако казался больше от того, что его распирали сила и быстрота ярящегося быка, и на пианино у него тогда еще лежал помятый серебряный тромбон, чтобы, когда наступит кульминация проповеди, он мог дотянуться до него рукой и начать выдувать из него звуки, похожие на его собственный, только усиленный голос; убеждая, обвиняя, ликуя — возвращаясь к нерасчлененному крику поту сторону слов. В чужих городах и городках он всегда был окружен джазистами. Джаз. Что было тогда джаз и что религия? О да, я любил его. И все остальные тоже, всем сердцем. Будто большой добрый медведь идет по улицам, и в его огромной лапе совсем исчезла моя рука. Сажал меня на плечи, чтобы я, когда мы проходили мимо деревьев, мог трогать их листья. Настоящий отец, но черный, черный. Не был ли он мошенником? Ну а я? Может, просто такой же изобретательный, как он, но на свой лад? Знал ли он себя, да и хотел ли знать? Снова я спрашиваю себя об этом. Но искать ли начала, если истоки знает только он?..

Июньский день, и он стоит, облокотившись об аналой, и, лучась улыбкой, смотрит на их лица, а потом на меня — убедиться, что я не забыл свою роль, и подмигивает мне своим большим, словно в красной оправе глазом. И женщины смотрят то на него, то на меня с тем светлым, каким-то птичьим обожанием на лице, склонив голову на бок. И он начинает:

В этот день, братья и сестры, когда мы собрались вместе вознести хвалу Господу и отпраздновать наше единение, стряхиванье цепей, давайте начнем эту неделю поклонения Богу с того, что заглянем в гроссбух. Давайте в этот день избавления взглянем на знаки, запечатленные на наших телах, и на живые скрижали нашего сердца.

Замолкает, смотрит вниз, широко улыбаясь… Никого другого она все равно не интересует, так давайте же займемся ей сами, да, и извлечем из нее для себя урок.

И поблагодарим за нее Бога. Но давайте не будем и слишком чопорными, потому что событие, по случаю которого мы собрались здесь, счастливое. Преподобный Блисс вон тем, напротив меня, будет представлять молодое поколение, а я постараюсь рассказать все так, как было рассказано мне. Вы только посмотрите на него — он приготовился, он рвется начать, потому что он знает: истинный проповедник — это, в некотором роде, просветитель и мы, чтобы по-настоящему понять, как далеко нам еще идти, должны сперва узнать свою собственную историю. Вы уже слышали его и знаете теперь, что проповедовать он умеет.

Аминь! Ответили они все, и я взглядом проповедника посмотрел в их сияющие глаза, готовясь своим голосом-пикколо поддержать звучание его баритона.

Правильно, аминь, сказал он. Мы, целых пять тысяч, сошлись здесь вместе в этот праздничный день. Почему? Раньше мы не собирались. А сейчас собрались, это неопровержимо — но как случилось, что мы собрались? Отчего, почему именно здесь, в этих лесах, до которых путь из города всегда был так долог? Как, по-вашему, преподобный Блисс, с такого вопроса начать можно?

Благослови вас Бог, преподобный Хикмен, с этого, по-моему, нам начинать и надо. Мы, молодое поколение, до сих пребываем в неведении всего этого. Так, пожалуйста, сэр, расскажите нам, как это мы оказались в нашем нынешнем положении и на этой земле…

Нет, только не возвращаться снова к тогдашнему мне, только не к той шести-семилетней кукле старого чревовещателя, одетой в белый вечерний костюм. Не к этому мошеннику от рождения — неужели я должен обязательно себя казнить?

Было это деянье божье, преподобный Хикмен, или деянье человеческое?.. Только не к той марионетке с памятью, как липкая бумага для мух.

Наше появление здесь, аминь, преподобный Блисс, братья и сестры, было деяньем божьим, но свершилось оно через деянье жестоких, не боящихся Бога людей.

Деянье Бога, прозвучало мое дискантовое эхо, но совершенное руками жестоких людей.

Аминь, преподобный Блисс, так оно и было. Это было, как я понимаю, жестокое бедствие в обрамлении благословения — или, быть может, благословение в обрамлении бедствия…

В обрамлении благословения, преподобный Хикмен? В какой-то мере мы вас понимаем, потому что вы учили нас, что меч божий — меч обоюдоострый. Но не будете ли вы так добры рассказать нам, молодому поколению, почему в этом было благословение?

Благословение было в этом, братья и сестры, потому что, несмотря на всю боль и мучения, несмотря на ночь непогоды, мы нашли слово божье.

Итак, здесь мы нашли Слово. Аминь, итак мы здесь. Но откуда пришли мы сюда, отец Хикмен?

Мы пришли сюда из Африки, сын, из Африки.

Из Африки? Оттуда, из-за океана? С черной земли? Где слоны и обезьяны, львы и тигры?

Да, преподобный Блисс, с земли джунглей. У некоторых из нас кожа светлая, вроде вашей, но и они из Африки.

Истинно из Африки, сэр?

Из оскверненной матери черного человека, сын.

Господь, ты взял нас из Африки…

Аминь, из нашего привычного мрака. Из Африки. Нас привезли сюда со всей Африки. И некоторые были сыновьями и дочерьми языческих царей.

Детьми царей, отец Хикмен? Мы, молодое поколение, вас расслышали правильно? Некоторые были — в родстве с царями? Настоящими царями?

Аминь! Мне было сказано, что некоторые были сыновьями и дочерьми царей…

…Царей!..

А некоторые были сыновьями и дочерьми воинов…

…Воинов…

Неистовых воинов. И некоторые были сыновьями и дочерьми крестьян…

Африканских крестьян…

…И некоторые — музыкантов…

…Музыкантов…

И некоторые были сыновьями и дочерьми оружейников и плавильщиков железа и меди…

Но разве судей не было у них, преподобный Хикмен? И проповедников слова божьего?

Некоторые были судьями, но ни один не был проповедником слова божьего, преподобный Блисс… Ибо мы из языческой Африки…