Он заполнил ее комнату цветами, книгами, он приносил ей красивые ночные сорочки и халаты, серебряное зеркало, чтобы она могла видеть, как отрастают ее короткие волосы, остриженные перед операцией; он дарил ей всевозможные подарки и каждый день навещал, справляясь лично у врачей, как шло ее выздоровление.

– Конечно, мы пока не можем предвидеть всех последствий, – говорили они ему. – Но синьоре повезло – пуля не проникла в часть мозга, отвечающую за движения, и поэтому нет паралича… Но у нее будет некоторое ухудшение памяти… мы еще не знаем, насколько сильное.

Между прочим, она не помнит о случившемся. Она думает, что машина потеряла управление из-за дождя и что она была за рулем. Будет лучше не разубеждать ее.

Поппи выздоравливала быстрее, чем они ожидали, и двумя месяцами позже ей сказали, что она может идти домой.

Франко сидел у ее кровати; ему хотелось, чтобы она оставалась здесь—хотя бы еще неделю. Но было пора отпустить ее.

– Что ты собираешься делать? – спросил он.

Она улыбнулась ему, похожая на молодую девушку с ее новой короткой стрижкой.

– Поеду домой, – ответила она просто.

– В Монтеспан?

– Монтеспан? Конечно, нет, – на виллу Кастеллетто, – озадаченная, она нахмурилась. – Разве не это наш дом, Франко.

Он мрачно кивнул.

– Думаю, да.

– Я всегда думаю о ней как о нашем доме, – сказала она смущенно. – Но у меня такой беспорядок в голове последнее время.

– Она твоя, Поппи, – сказал он. – Все, что ты только захочешь, – твое.

Ее простодушные глаза внезапно стали грустными.

– Тебя? – спросила она мягко. Он улыбнулся.

– Боюсь, это единственная вещь, в которой я вынужден тебе отказать.

– Тогда до свидания опять, Франко.

– Да, теперь до свидания, Поппи. Казалось, она не слышала его.

– Я должна сначала поехать в Монтеспан, – закричала она. – Забрать Лючи. Бедный, бедный Лючи! Дорогой Лючи. Как я могла забыть о нем! И посмотреть, может, Роган вернулся.

– Роган?

Ее глаза сузились, и она посмотрела на него грустно.

– Что? – проговорила она слабо. – Бедный Лючи, он, наверное, так одинок. Я ненавижу одиночество. Я заберу его, и мы вернемся на виллу – на удачу. – Она с любовью улыбнулась ему. – Есть что-то наполняющее, трогающее душу в этих словах, Франко, – наудачу, навсегда…

Он смотрел на нее скорбно; одно мгновение она была его прежней Поппи, а в следующий момент ее словно затягивало в зыбучие пески, когда мысли и воспоминания путались в ее мозгу и ускользали от нее… Боже, прости меня, говорил он про себя, за то, что я сделал с ней.

1932, Италия

Энджел сидела в саду на вилле д'Оро, когда она прочла заголовок:

«Покушение на убийство главаря мафии».

Но именно последние строки этой статьи привлекли ее внимание:

Мальвази был в обществе женщины, которая была серьезно ранена. Установлено, что ею была синьора Поппи Мэллори.

Газета выпала у нее из рук на траву, когда образ Поппи, изрешеченной пулями, встал перед ее глазами, и она закрыла глаза руками, побежденная жалостью и скорбью. Почему Поппи была с таким человеком? Все знают о нем, все знают, кто он…

– Ох, Поппи, Поппи, – стонала она. – У нас было так много. Как все могло дойти до такого?

Она порывисто встала на ноги; она должна пойти к ней, она не может оставить ее так просто лежать там, одинокую и, может, умирающую… В конце концов, они ведь любили друг друга когда-то, как сестры… Подняв газету, она прочла, что Поппи была в госпитале «Кроче Росса» в Генуе… Она может поехать туда хоть сейчас.

– Мама? Что ты здесь делаешь—совсем одна? – Ее дочь Елена позвала ее через лужайку, и Энджел автоматически помахала ей рукой. Иногда голос Елены звучал почти нормально; она очень хорошо читала по губам, и если она видела человека, то всегда понимала, что он говорит. Но чем старше она становилась, тем больше забывались ее детские воспоминания о звуках, и в ее тридцать три года большинство произносимых ею слов лишь отдаленно приближались к звукам нормальной речи. Теперь только Энджел и Мария-Кристина могли понять, что говорила Елена. Елена была такой красивой – высокой, белокурой, с чистыми, как небо, голубыми глазами, глубокими, как голубые гроты, и простодушно-невинными, – что люди оборачивались ей вслед.

Но проблема была и в том, что умственное развитие Елены оставалось на уровне ребенка; решимость Энджел защитить ее от ранящего сознания своей непохожести на других детей не только изолировала ее – она задержала ее развитие. Елена никогда не ходила в школу, в отличие от Марии-Кристины; она была все время дома вместе с матерью, и годами Энджел делала вид, что все в порядке. Она улыбалась, когда люди смотрели на Елену, озадаченные, и объясняла, что Елена—очень застенчивый ребенок; она отвечала на вопросы, которых Елена не слышала; когда девочка была маленькой, она не разрешала ей ходить в гости, а когда та повзрослела – на взрослые танцевальные вечера, говоря, что Елена слишком хрупка и впечатлительна. Она не позволяла ей взрослеть. Когда она в конце концов покинула Фелипе и Александра и вернулась в Калифорнию, двенадцатилетняя Елена зависела от матери, как шестилетнее дитя.

На ранчо Санта-Виттория Розалия заметила, что происходит, и предостерегла Энджел. Она с сочувствием подумала, что, может, из-за того, что Энджел потеряла своего сына, она сверх меры опекает девочку. Елена превратилась из прелестного ребенка в молодую девушку, по-прежнему совершенно изолированную от реальной жизни, но счастливую и балуемую в ее маленьком мирке, где все понимали и любили ее. Она не знала ничего другого. Она обладала наивностью ребенка, но лицом и телом хорошенькой молодой женщины. Она никогда не встречалась ни с кем, кто не принадлежал бы к семейному кругу Абрего – Константов или их друзей, и еще врачей, к которым ее продолжали водить; Энджел потом всю жизнь кляла себя за то, что даже не заметила, что случилось с Еленой.

Елена побежала через лужайку, размахивая теннисной ракеткой. На ней была короткая белая юбочка, босые ноги, загорелые под летним солнцем. Она такая изящная, грациозная, думала Энджел, у нее походка балерины… и, кто знает, может быть, Елена могла бы ею стать, если бы она не держала девочку все время при себе из-за своих нелепых страхов.

– Мама? Почему ты не пришла на теннисный корт посмотреть на меня? Ты же обещала… Мне так тебя не хватало, мама, – добавила она, но ее слова были лишь набором малоразличимых звуков.

– Извини, дорогая. Я просто читала газету и позабыла совсем о времени. Я могу пойти прямо сейчас.

– Уже поздно. Марии-Кристине надоело. Она больше не хочет играть.

Это было типично для другой дочери, думала Энджел, – сосредоточить свое внимание надолго на чем-то она могла с таким же успехом, как бабочка, это был ее жизненный стиль – она порхала от мужчины к мужчине, подобно тому, как бабочка порхает с цветка на цветок.

Мария-Кристина сначала флиртовала в маленьком обществе Санта-Барбары, потом двинулась в Сан-Франциско. Она была самой популярной дебютанткой 1916 года и к концу сезона уже была помолвлена с предметом воздыханий многих модных барышень. Тремя месяцами позже она расторгла помолвку, затем последовал вихрь вечеринок, непродолжительных помолвок, – и так длилось до тех пор, пока ей не исполнилось двадцать пять лет. И начали поговаривать, что Марии-Кристине Ринарди уже поздно выходить замуж и что она сходит с брачного круга. Она призадумалась и поняла, что они правы. Тогда в течение месяца она возобновила помолвку с одним из своих преданных поклонников, который просил ее выйти за него замуж, когда ей было восемнадцать лет. Через три месяца она с помпой и полным набором церемоний вышла за него замуж и четыре сотни гостей танцевали на их свадьбе. Но Мария-Кристина не видела причины, по какой ее муж должен участвовать в ее обычном круговороте вечеринок и флирта, – казалось, единственной переменой, которую внес брак в ее жизнь, было то, что она развлекалась в собственном доме. Преданность ее молодого мужа начала истощаться, она сварливо отвечала на его робкие замечания и просьбы остановиться и все же вести себя, как подобает замужней женщине. Их развод три года спустя вызвал скандал, и возникла необходимость уехать на год за границу, чтобы улеглись разговоры.