Мария-Кристина вела себя, как беззаботная незамужняя женщина; она не думала и не заботилась ни о ком на свете. Но в то же время никому по-настоящему не было дела до нее самой, пока она не встретила Билла Экштона.

Билл был сорокалетним богатым холостяком с восточного побережья. У него была квартира в Манхэттене, летний домик в Ист-Хэмптоне и старое фамильное гнездо у океана в Палм-Бич, куда он приезжал играть в поло. Он был хорошо образован и искушен во многих вещах, и какое-то время Мария-Кристина впервые была очарована. После того, как они поженились, Энджел подумала с облегчением, что наконец-то ее дочь повзрослела.

Некоторое время Мария-Кристина играла роль фешенебельной жены с восточного побережья; казалось, ей нравилось устраивать маленькие, но престижные коктейль-вечеринки в Манхэттене, изящные ленчи в Ист-Хэмптоне и шикарные обеды в Палм-Бич, она пользовалась репутацией красивой элегантной миссис Билл Экштон. Какое-то время брак казался безупречным, у нее родился ребенок – Пол.

Но через два месяца она позвонила Энджел и сообщила, что она собирается вернуться в Италию – Билл разводится с ней. Энджел встревоженно спрашивала, что же случилось, но Мария-Кристина только пожала плечами.

– Та же обычная история, мама, – вздохнула она. – Обязательства.

Когда Александр отказался принять титул после смерти Фелипе, семилетний Пол был следующим в семье, и он стал Паоло, бароном Ринарди. Но то, что у нее был ребенок, о котором нужно заботиться, ничего не меняло в жизни Марии-Кристины, в ее привычках; как всегда, она просто пожимала плечами и избегала всякой ответственности. Она никогда, в сущности, не думала о нем; это делала Фьяметта.

Я виновна так же, как Поппи, думала Энджел, вздыхая. Я была неудачливой женой и, кажется, такой же матерью. Все, что я давала своим детям, – это свою любовь, но, похоже, этого было недостаточно. Она вспомнила Поппи – такой, какой она видела ее в их последнюю встречу, – стройной и по-прежнему элегантной в льняной рубашке и джодпурах, в черном сомбреро, которое носила всегда, когда ездила верхом. Она думала о вопросе, который задала ей Поппи и на который она отказалась ответить. Ох, Поппи, думала она скорбно. Как же ты не понимаешь… На самом деле… неважно, какая из дочерей – твоя. Они не принадлежат ни тебе, ни мне… они принадлежат себе.

Когда она вечером легла в постель, как всегда, она молилась – об Александре, о Елене и Марии-Кристине, но на этот раз она молилась и о Поппи, прося Бога вразумить ее – что же ей делать? Пойти ли к Поппи, как подсказывает ей сердце? Или же по-прежнему хранить свой секрет? Но никакого ответа с небес не было. И Энджел должна была принять решение сама. Она поняла, что не может рисковать, ища встречи с Поппи. Это приведет лишь к несчастью.

1933, Италия

Ферма выглядела опустевшей и заброшенной, когда рабочие пришли в Монтеспан и упаковали все вещи. Они не обращали внимания на Лючи, беспокойно бегавшего по своей жердочке, когда собирали картины, часы и вазы, серебро и книги и корзины засушенных цветов. Его острые глаза нервно поблескивали, когда они выносили чемоданы, сундуки и мешки с многочисленными туалетами и личными вещами Поппи; и они смеялись, когда попугай верещал в ярости, пока они засовывали его в золотую клетку, набросив сверху покрывало и погрузив его в темноту.

Грузовик пыхтел через Францию, направляясь в Италию. Они меняли ему воду и подбрасывали зерен в кормушку, но никогда не снимали покрывала, и попугай просто сидел в темноте на жердочке, изредка нахохливая перышки и в страхе спрятав голову под крыло. Наконец, грузовик остановился, и большие двери открылись.

– Ну-ка, вылезай, – выкрикнул здоровенный водитель-француз, небрежно грохнув клетку на землю.

Когда он нес клетку, и она сильно раскачивалась из стороны в сторону, пока они взбирались по ступенькам, Лючи вытягивал шею, словно пытаясь услышать голос Поппи, но раздавались лишь звуки какой-то возни: шарканье щетки по полу, шлепки мокрой тряпки по мраморному столу, скрип открываемых оконных рам и тяжелые шаги… Пахло свежей краской и мылом… но еще он уловил знакомый аромат гардений.

– А здесь что? – потребовал женский голос.

Покрывало сняли, и попугай заморгал, ослепленный ярким солнечным светом, и в испуге захлопал крыльями.

– Ах, бедняжка, он так испугался! – воскликнула женщина, открывая дверцу и протягивая к нему руку, но Лючи шарахнулся назад по жердочке, забившись в дальний угол клетки.

– Оставьте его, – сказал Франко. – Он любит только Поппи. Пока просто кормите его, давайте воду и не тревожьте его.

Они поставили клетку с Лючи и его красивую жердочку с драгоценными камнями возле открытого окна в большой солнечной спальне. Мужчины внизу работали в саду, обрезая разросшиеся кусты и деревья, вырывая сорняки и воссоздавая лужайки. Благоухание сада смешивалось с ароматом гардений, и попугай с любопытством смотрел по сторонам, наклоняя голову то на один бок, то на другой, прислушиваясь к щебетанию птиц и отдаленному лаю маленькой собачки. Большая длинная санитарная машина с красным крестом на боку мягко подкатила к ступенькам, и Франко бросился на помощь, когда Поппи несли на носилках в дом.

– Мы дома наконец? – спросила она, когда ее принесли в спальню.

Попугай встряхнул перышками.

– Поппи cara, Поппи cherie, Поппи дорогая! – кричал он, взволнованно хлопая крыльями.

– Лючи? Это ты? – позвала его Поппи. – Ах, иди сюда ко мне, мой хороший, иди…

Франко взял клетку и понес ее через спальню к кровати, где положил Поппи на гору подушек в свеженакрахмаленных наволочках, и попугай порхнул на ее вытянутую руку.

– Поппи, Поппи, Поппи… – бормотал он.

– Я так скучала по тебе, Лючи, – говорила она мягко. – Ты нужен мне, друг мой.

Голос Поппи казался усталым, ее голова покрылась янтарно-медным облаком отросших волос, но был виден красный шрам, тянувшийся от правого виска. Ее скулы обострились, и голубые глаза были потухшими и усталыми; казалось, даже ее веснушки побледнели и слились с белизной ее кожи. Худые пальцы, гладившие перышки попугая, дрожали, словно никак не могли остановиться.

Женщина в накрахмаленной белой униформе подошла и встала у кровати, Франко сказал:

– Поппи, это сиделка, она будет заботиться о тебе и следить, чтобы у тебя было все, что тебе нужно.

– Я бы лучше осталась одна, – проговорила слабым голосом Поппи. – Слишком много сиделок, слишком много врачей… попроси ее уйти.

– Не сейчас, Поппи, тебе еще нужна помощь.

Взяв ее руку в свою, Франко смотрел на нее одновременно с нежностью и скорбью, а потом сказал:

– Я вернусь, когда ты окрепнешь.

– Так я наконец дома, Франко? – спросила она, ее глаза закрывались от слабости.

Он кивнул.

– Теперь ты дома, Поппи, – произнес он, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в щеку.

Первые несколько дней Поппи лежала тихо и молча, но с приходом весны она окрепла и наконец рискнула выйти из дома. Лючи сидел у нее на плече, когда она бродила неуверенно по своим новым безупречным садам, по ее щекам катились слезы.

– Но это не дом, Лючи, – кричала она. – Сады были разросшимися, с буйной зеленью… они были таинственными… это было необыкновенное место. Зачем мы здесь? Это совсем другое место…

К ней подбежала сиделка; она встревожилась и позже позвонила Франко. На следующий день он приехал. Он заметил, что иногда она встречала его радушно, и счастье светилось в ее глазах, но иногда… она просто смотрела на него озадаченно, словно он был незнакомцем, нарушившим ее уединение.

Сегодня Поппи была надменной и непреклонной.

– Я отпустила садовников, – сказала она ему отрывисто. – Мне не нужны наманикюренные лужайки и цветочные клумбы. Я хочу видеть дикие травы и буйно разросшуюся зелень, в которой можно потеряться… которая скрывает окружающий мир…

В ее глазах снова мелькнуло сомнение.