Взъярился Дунай Иванович на молодую жену. Понял молодец: если вернутся они с женою в Киев, всяк над ним станет потешаться, всяк над ним будет смеяться, всяк станет укорять его Настасьей Дмитриевной. Задумал он чёрное дело, взял в руку саблю и говорит таковы слова:

– Надсмеялась ты надо мной, молодцем. На честном пиру пристыдила у князя. За такую обиду не жить тебе больше на свете.

Отвечает жена:

– Не руби мою голову! Возьми меня лучше за волосы, как мужья честные делают, волочи меня по чисту полю, погоняй железными прутьями…

Говорит Дунай Иванович:

– Так за то жену наказывают, когда не поднесла она мужу воды в то время, как хотел он напиться, когда недобро на него лишь взглянула.

Говорит Настасья Дмитриевна:

– Посади тогда меня в погреб, не давай ни пить, ни есть целых сорок дней.

Отвечает Дунай Иванович:

– Так за то жену наказывают, когда сказала она лишь одно слово поперёк мужниного.

Говорит тогда Настасья Дмитриевна:

– Ты за то оставь меня в живых, что ношу я под сердцем дитя, сына необыкновенного, у него ведь, у сынка-то нашего, руки будут сильные, ноги будут крепкие, а голова у него будет разумная.

Не послушал её мольбы Дунай Иванович. Взыграла в молодце гордость, загорелась обида. Отсёк он голову Настасье Дмитриевне, а себя в грудь ударил калёным ножом: рекою потекла из его богатырской груди кровь.

Говорит Дунай Иванович перед своей кончиной таковы слова:

– От моей от крови молодецкой протеки-ка ты, матушка Дунай-река.

С тех пор так Дунай-река и течёт.

Состязание Добрыни Никитинца с князем Владимиром

изнь не старуха столетняя – на месте не топчется. Вновь в стольном городе Киеве у светлого князя гуляние, вновь в его палатах пир. Многие князья-бояре на пиру напиваются, многие за теми столами наедаются. Потчуют их Владимир со своей молодой женой княгиней Апраксией Дмитриевной. Сам-то князь ходит по дубовому полу, сапог о сапог постукивает, каблук о каблук поколачивает, размахивает белыми руками, побрякивает золотыми перстнями, потряхивает жёлтыми кудрями, ясными очами поваживает.

Говорит Владимир:

– Гости мои приезжие, гости мои дальние! Есть ли среди вас те, кто побьётся со мной о великий заклад: съездить от города до города, от Киева до Чернигова, все тридевяносто мерных вёрст, от утрени до обедни? Я кладу сто рублей с тысячей, а со стороны того молодца, кто поспорить отважится, его буйная головушка.

Взялись князья-бояре меж собой переглядываться: старший-то смотрит на среднего, а средний-то на младшенького.

Сидел между гостями Добрыня Никитинец, названый брат Василия Казимировича, товарищ покойного Дуная Ивановича. Встаёт Добрыня из-за среднего стола, кланяется Владимиру челобитием:

– Вот что, Солнышко Владимир-князь, я съезжу от города до города. Клади свои сто рублей с тысячей, а я заложу свою буйную голову.

Побились они при всех об заклад. Пошёл затем Добрынюшка на улицу, а там стоит привязан его богатырский конь. Говорит коню Добрыня:

– Верный друг мой, Каурушко Косматечко, славный конь сеголеточек! Оттого побился об заклад я с князем Владимиром на сто рублей с тысячей, поставив против его денег свою буйную голову, что твёрдо знаю: сможешь ты сходить от города до города, от Киева до Чернигова, все тридевяносто мерных вёрст от утрени до обедни.

Говорит ему Каурый Косматечко:

– Не подведу я тебя, Добрынюшка Никитинец. Уж мы с тобой съездим от Киева до Чернигова! Но прежде поспеши в ближнюю церковь да возьми от попов скорограмотку: пусть они в той скорограмотке распишутся, что служат здесь, в Киеве, заутреню.

Поспешил Добрыня в ближнюю церковь, говорит священникам:

– Уж вы, отцы духовные, распишите-выдайте мне скорограмотку, что служите воскресенскую заутреню. Побился я с князем о великий заклад, что к обедне буду в Чернигове.

Попы киевские его не ослушались.

Как говорится, видели молодца сядучись, да не видели молодца поедучись. Вскочил на своего коня Никитинец, только пыль столбом взвилась. Конь у Добрыни распотешился: на первый-то скок проскочил десять вёрст, на второй – двадцать вёрст, а на третий – все тридцать вёрст. Принялся затем перемахивать Каурушко Косматечко с горы на гору. С расщелины-то он скачет на расщелину, с окатицы катится на окатицу, мелкие озёра хвостом покрывает, быстрые реки махом перескакивает, зыбучие болота берёт между ног. Недолго поётся, скоро кажется: привёз Косматечко Добрыню к обедне в город Чернигов. Заходит Добрыня в Божью церковь и говорит тамошним попам:

– Здравствуйте, отцы духовные, причетники церковные! Прибыл я к вам из самого Киева: бился я там со светлым князем Владимиром о великий заклад, князь кладёт сто рублей с тысячей, а я против – свою буйную голову. Решили мы, что съезжу я от Киева до Чернигова за тридевяносто мерных вёрст от заутрени до обедни. Побыстрее-ка пишите мне скорограмотку: побывал я-де у вас на обедне.

Черниговские попы Добрыню не ослушались, написали ему скорограмотку. Пошёл Никитинец с ней на улицу, садился на добра коня, поворачивал Каурушку на обратный путь. Конь его вновь распотешился: принялся перемахивать с горы на гору – с расщелины он скачет на расщелину, с окатицы катится на окатицу, мелкие озёра хвостом покрывает, быстрые реки махом перескакивает, зыбучие болота берёт между ног.

Въехал Добрыня в Киев, отстоял вечерню в Божьем храме, помолился Христу с Богородицей. Отпустил он Каурушку попастись в чисто поле, а сам пришёл в палаты к князю:

– Уж ты, Солнышко князь Владимир, отдавай-ка мне свои сотню с тысячей, как между нами уговорено! Съездил я от города до города, от Киева до Чернигова, с киевской заутрени до черниговской обедни: на то есть у меня от попов скорограмотки.

Говорит князь Владимир:

– Прошу милости ко мне, Добрынюшка, на почестен пир.

Сидит на том пиру Добрыня: наливают ему вина. Берёт он чару в половину ведра одной рукой, выпивает единым духом. Но об уговоре не забывает:

– Клади, княже, свои денежки, сотню с тысячей, ведь не съезди я от города до города, отсёк бы ты мою буйную голову!

Говорит князь ласково:

– Ты, Добрыня, продай мне своего Каурушку Косматечку.

Отвечает Добрыня:

– Не продам я Каурушку ни за какие деньги.

Князь раздосадовался, потемнел лицом, зовёт слуг:

– Бегите, слуги, на мой конюшен двор! Выпускайте поскорее с того двора трёх добрых лошадей, пусть они направятся в чисто поле, пусть заедят Каурушку!

Слуги князя послушались – выпустили трёх добрых лошадей. Побежали лошади в чисто поле, принялись Каурушку заедать. И вот тогда-то на них Каурушко рассердился: покусал их, потоптал – от тех лошадей и вестей нет.

Вновь Добрыня просит:

– Отдавай, князь, то, что обещано! Не съездил бы я от города до города, отсёк бы ты мою буйную голову.

Вновь приказывает Владимир слугам:

– Бегите на мой конюшен двор, выпускайте с него тридцать буйных жеребцов! Пусть они направятся в чисто поле, закусают-заедят того Каурушку Косматечка, подобьют его своими копытами.

Слуги князя не ослушались: тотчас выпустили они из конюшен тридцать буйных жеребцов. Побежали жеребцы в чисто поле, взялись они Каурушку покусывать, взялись подбивать Косматечка своими копытами. И вот тогда-то на них Каурушко рассердился, растешился. Принялся он скакать по чисту полю, трепать, валять своих обидчиков, да так их потрепал, что все они там и повалились – как бубны лежат[2].

Добрыня не отступается:

– Уж ты, Солнышко светлый князь, клади-ка мне свои денежки! Ведь не съезди я от города до города тридевяносто мерных вёрст, ты отсёк бы тогда у меня буйную голову.

Все на пиру смелости Добрыниной удивились, все той его дерзости испугались. Встаёт между всеми один лишь Василий Казимирович. Говорит Василий:

– Послушай меня, Солнышко князь стольно-киевский! Отдай-ка Добрыне денежки! Честен был ваш залог, скреплён был клятвою, и все о залоге том наслышаны. И правда: не съезди Добрыня от города Киева до самого Чернигова с утрени до обедни, отсёк бы ты ему его буйную голову и не поморщился.