Он так ловко разыграл невинного, что пан Кречовский только посмеивался себе в ус.

– Кто тебя обвиняет, до этого тебе дела нет, – сказал комисар. – А раду ты собирал на этих днях в лесу, и на ней присутствовали все знатнейшие старшины казацкие.

Богдан с притворным удивлением посмотрел на комисара, потом подумал, как бы что-то припоминая, и, наконец, сказал:

– На днях мы, действительно, со знатными старшинами собирались в роще, но это была не рада, а приятельская пирушка. Вам известно, что я прежде был войсковым писарем, у меня осталось много старых знакомств, вот друзья и пожелали угостить мня. У меня же теперь нет пристанища, в Чигирине домишко маленький, и пришлось, чтобы попировать с приятелями, забраться в лес.

– Богдан говорит сущую правду, подтвердил один из казацких старшин, почтенный благообразный старик, бывший у Шембека, по-видимому, в особом почете. – Могу вам доложить, пан комисар, что все это так и было, как он вам рассказывает. Все мы вместе с ним пировали в роще, вот и товарищи то же скажут. Все мы готовы поклясться, что и слова лишнего сказано не было; пили да песни пели, какая тут рада.

Остальные старшины подтвердили слова своего товарища, а один из них еще прибавил:

– Да я и догадываюсь, кто на него донес. Это, верно, Роман Пешта, он давно с ним не в ладах; пусть-ка он попробует в лицо нам повторить свои клеветы.

– Видите, панове! – подтвердил Кречовский, обращаясь к старосте и комисару, – я говорил, что тут дело не ладно. Как бы нам не быть в ответе за Хмельницкого, к нему, ведь, и сам король благоволит, – добавил он вполголоса.

– Надо отдать его кому-нибудь на поруки, – сказал комисар, – а все дело немедленно представить на усмотрение пана коронного гетмана. Только кто возьмется за ним смотреть?

– Если позволите, – скромно заметить Кречовский, – я готов служить. –Зиновий Богдан Хмельницкий! – проговорил староста, – мы не можем решить твое дело помимо коронного гетмана. Пока мы получим его резолюцию, ты будешь сдан на поруки пану Кречовскому.

Богдан спокойно и с достоинством поклонился.

– Дело мое правое! – сказал он. – Я надеюсь, пан гетман посмотрит на него беспристрастно.

Кречовский вывел своего узника из канцелярии и в сопровождении жолнеров они молча доехали до его дома. Полковник, отпустив стражу, ввел Богдана в свои комнаты.

– Гей, хлопец! – приказал он вошедшему слуге, – подать нам закуску да вина самого лучшего.

Слуга вышел, а полковник с тонкой усмешкой остановился перед Богданом.

– Итак, куманек, ты теперь мой пленник! – сказал он ему. – Это тебе в отместку за то, что действуешь, не посоветовавшись. С тех пор, как приехал из Варшавы, ко мне носу не показывал. Ты теперь видишь, что и пан Кречовский на что-нибудь годен, хотя бы, например, на то, чтобы изловить хитрого пана Богдана.

Хмельницкий молча смотрел на него, не зная, к чему он клонит. Слуга принес закуску и вино; Кречовский, налив два кубка венгерского, высоко поднял свой кубок и провозгласил:

– За здоровье будущего украинского гетмана Богдана Хмельницкого! Желаю пана полного успеха, а главное – всегда так счастливо попадать в плен, как сегодня. Присядем-ка за закуску да обсудим, как бы тебе всего безопаснее убраться отсюда подобру-поздорову и ускользнуть из рук пана коронного гетмана. Он шутить не любит и, конечно, не замедлит прислать твой смертный приговор.

– А, ведь, я думал, что пан полковник мне изменил. Ты отлично выдержал свою роль и мог бы еще дурачить меня, сколько тебе угодно.

– Нет, пан будущий гетман, теперь дурачиться некогда, надо тебе скорее бежать. Сейчас после закуски я дам тебе лучшего коня, а за тобой пусть едет и сын твой, я его уведомлю. Сделаем мы все это ловко, так, чтобы и я не был в ответе. Я притворюсь выпившим, а ты прикажешь подать себе коня от моего имени. Пока слуги разберут, в чем дело, ты уже будешь далеко; я постараюсь покрепче заснуть и не быть в состоянии распорядиться. Когда пришел ответ от Потоцкого с решительной резолюцией: "немедленно подвергнуть преступника смертной казни", Богдана и след простыл.

– Как же пан полковник не углядел за узником? – укорял Кречовского староста.

– Вот поди же, пан староста, – с самым невинным выражением отвечал тот, разводя руками. – Я, признаться сказать, лишнее выпил, да и сплоховал, не углядел, а он на коня и был таков!…

– Зачем же пан полковник его не запер?

– Я думал, что лучше держать его на глазах. Если бы только не это вино, то он не ушел бы от меня.

Пан Конецпольский махнул только рукой и досадливо проговорил:

– И везет же этому Хмельницкому, второй раз из-под ареста уходит.

В тот год стояла зима чрезвычайно теплая, какой старожилы не запомнили. Снег едва выпал и тотчас же стаял. В воздухе веяло теплом, несмотря на то, что было начало декабря, многие степные ручейки и речки вовсе не замерзали, а сама степь покрылась топкой грязью. Обычный путь пролегавший в Запорожье, так называемы "Черный шлях", представлял одну сплошную жидкую массу. Бесконечной лентой тянулась она по оврагам и долинам, взбиралась на небольшие холмы и кряжи, терялась то там, то здесь в топких болотах.

Богдан медленно двигался по этому пути с небольшой кучкой вооруженных людей, человек в тридцать. Измена Романа Пешты научила его быть осторожнее в выборе, и теперь он ограничился самыми надежными сотоварищами. В числе их были Тимош, сын Богдана, Ивашко, Брыкалок, татарченок Саип, чрезвычайно гордившийся данным ему конем и оружием.

Путешествие по черному шляху представлялось далеко не безопасным; то приходилось сворачивать в сторону, наткнувшись на татарский отряд, то встречаться с далеко ненадежными гайдамаками, выехавшими на добычу, то ускользать от польских жолнеров, высланных Потоцким для поимки Богдана. Наконец 11 декабря они подъехали к Сечи и в нерешимости остановились, раздумывая, что удобнее: прямо ли проехать к кошевому или отправиться сперва к Довгуну, жившему не в курене, а на острове Томаковке, и у него отдохнуть от утомительной дороги. Ивашко настаивал на последнем:– Нам всем надо отдохнуть, батько! А как в Сечь заедешь, закрутишься, и домой не пустят.

– Эх, ты, хлопец! – смеялся Богдан, – хочется тебе своим хозяйством похвастать… Еще успеешь! Мне непременно надо кошевого повидать. Всего лучше вот что, – прибавил он, подумав, – ты отправишься с гостями к себе домой и, как хороший хозяин, позаботишься о нашем продовольствии, а я один проеду к кошевому. Это будет незаметнее. К вечеру подъеду и я… Только смотри, чтобы все было исправно, – погрозил он, – ты мне своими пчельниками хвастал, так угости медком, да чтобы и горилка была…

– Все будет, батько! – весело ответил Ивашко, молодецки заламывая набекрень кобуру с бобровой опушкой.

Маленький отряд разделился. Хмельницкий поехал на майдан, где расположены были курени, а Ивашко с остальными спутниками отправился к перевозу.

Было воскресное утро. Запорожцы только что отслушали обедню и толпами валили в предместье. Жиды уже открыли шинки, а мелкие торговцы сидели в маленьких курных лавчонках и продавали всевозможные ткани, оружие, безделушки, съестное, в особенности же множество калачей и баранок. Тут сновали армяне с перекинутыми через плечо "шалевыми пасами", т. е. Широкими шелковыми поясами, затканными на каждую четверть серебряными и золотыми нитками. Расположился и грек, продававший рубахи-сороки из толстого холста, украшенные шелковый стежкой в узоре, и всякие кафтаны, шелковые, парчовые, суконные, новые и поношенные, добытые во время казацких набегов; свиты с разрезными рукавами и с кобеняком, т. е. капюшоном сзади. В маленькой лавчонке еврей продавал оружие: самопалы, ножи отточенные с обеих сторон, пистолеты, сабли, кольчуги. Валах торговал вином, сухими фруктами и сушеной рыбой; татарин – кожами и шкурами, преимущественно лошадиными. Все это лепилось главным образом в куренных лавках, между тем как гостиные лавки, не находившиеся под покровительством куреней, стояли по большей части запертыми, мало кто решался их занять, боясь казацких насилий во время беспорядков в Сечи.