Вечером все казачество пировало победу над поляками. Хмельницкий задал обед старшинам и мурзам и пригласил на этот обед знатнейших пленников. Казаки во время обеда палили из пушек, стреляли из самопалов и пили горилку. Им выкатили двадцать пять бочек. Хмельницкий, завладев панским обозом, сразу разбогател и мог теперь отдохнуть от трудов, так как польское войско было уничтожено. Его только смущало большое количество пленников, он не знал, что с ними делать, они стесняли его в походе.

Рада предложила отдать всех пленников Тугай-бею, за исключением тех, которые в состоянии были дать за себя хороший выкуп.

Так и сделал Хмельницкий, прибавив к этим пленникам и отправленных раньше в Чигирин. В Сечь Хмельницкий послал много подарков, между прочим клейноты панов гетманов. На пиво дал тысячу червонцев да на церковь триста. У самого Хмельницкого набралось целых тринадцать возов добычи. Обоз казацкий увеличился втрое и двинулся теперь к Белой Церкви, где казаки возвели укрепления. Там Хмельницкий остановился и, несмотря на требования казаков, не пошел дальше.

Воскресенье. В селении Гуща, резиденции Киселя, воеводы Брацлавского, было необычайное оживление. Все спешили в церковь и передавали на пути друг другу самые свежие новости.

– Слыхали, хлопцы, как полковник Остап отделал пана Четвертинского? –говорил один из крестьян. – Отрубил ему голову, всех детей его изрубил, а с женой, знатной пани, сам обвенчался. Как-то она будет растирать ему табак да подливать горилки?

– Привыкнет! – отвечал другой. – А в Ладыжане всех евреев перерезали: и старых, и малых.

– Так им и надо, собакам! – заметил третий.

– А правда это, – спрашивала одна из женщин, – что атаман Половьян у каждой панны и у каждой жидовки, что встретится ему на пути, сдирает полосу кожи с шеи и говорит, что дарит ей алую ленту?

– Не знаю, – отвечал хлоп, – Половьян страшный гайдамак, но есть и страшнее Половьяна.

– Кто такой? – с любопытством спрашивала баба.

– Да хоть бы Кривонос; его, говорят, никакая пуля не берет…

– Что Кривонос! – заметил другой. – А вот не дай Бог с Шолудивым Буняком встретиться, этот уже совсем колдун. Он, говорят, и не живой человек, а мертвец, только лицо у него человеческое. Мяса на нем совсем нет, а сквозь кожу гнилые кости светятся. – Как страшно! – проговорили женщины.

– И убить его нельзя, – продолжал рассказчик, – всякая пуля сквозь него пройдет, вреда ему не сделает.

Все примолкли и поторопились в церковь.

В другой группе шел разговор о Иеремии Вишневецком.

– Слыхали, хлопцы, Ерема, говорят, поднялся. Идет на казаков.

– А княгиню куда же он денет?

– Отправит в Вишневец, теперь уже не до женщин, не такое время.

– Ой, жарко достанется казакам, если Ереме попадут в лапы.

– Ну, ведь и Хмель не простак, один другого стоит.

– А все же Ерема может их побить: он такое слово знает. Как скажет это слово, никто ничего с ним поделать не может, не можно тогда его победить… А слово это сказала ему одна колдунья…

– Пустяки все это, бабьи россказни, – усомнился кто-то, – а храбрый он воин, вот что, никого не боится…

– У Хмеля-то тоже, говорят, колдуньи есть, да не одна, а целых три, так по очереди ему и гадают.

– Врут они ему! – опять усомнился тот же неверующий.

– Не верь, пожалуй! А вот слышал ты, что с казаком Донцом случилось? Была у него сестра Чаровница да еще другая Солоха. Каждый раз она гадала им перед битвой. Если предвидела победу, садилась верхом на коня и ехала впереди всех.

– Что же ее ляхи не пристрелили?

– И рады бы пристрелить, да пуля ее не брала, такой заговор она знала. Осадил Донец какой-то город и взял его. На выручку пришел польский пан с войском. Бросились казаки навстречу, а чаровницы кричат: "Уходите, уходите, не сдержите!" Но казаки не послушались; всех их и перебили.

– А что же чаровницы?

– А чаровниц обоих паны казнили.

– Как же ты говорил, что они против смерти заговор знали?

– Так заговор-то был против пуль, а казнили их топором.

Наконец все прихожане собрались в церковь и небольшой храм едва вместил всех молящихся. В правом углу около алтаря было отгорожено место для самого пана и его семейства.

Вскоре подъехал и панский рыдван. Воевода Брацлавский, пожилой человек с морщинистым лицом, с большими серыми глазами, смотревшими умно и проницательно, вышел первым. Он подал руку пани, а за ней соскочила на землю и Катря.

– Смотри, смотри, – говорили в толпе, – вон казачья невеста.

Воевода Кисель был набожный ревнитель православия, что, однако, не мешало ему тянуть на сторону панов; но поместьями своими он управлял благоразумно; хлопов не теснил, в дела входил сам и не допускал у себя селиться жидам. Пани Кисель была хорошая хозяйка, прислуге жилось у нее привольно: вот почему в имениях Киселя до сих пор не было смут, тогда как повсюду кругом хлопы то и дело резали своих панов. У Киселя не было детей и, когда Ивашка обратился к нему с просьбой укрыть на время его невесту, старики очень обрадовались случаю оживить немного свою однообразную жизнь. – Чего же лучше, – отвечал пан Адам казаку на его просьбу. – Пусть панна поживет здесь; у нас тихо, хлопы не бунтуют, а я рад услужить моему старому другу Хмелю.

Однако несмотря на свою дружбу к Хмелю, на полную готовность услужить казаку, Кисель частенько отговаривал Катрю от ее намерения выйти замуж за запорожца.

– Подумай только, панна, ведь тебе придется табак растирать своему мужу; придется, пожалуй, сапоги смазывать дегтем; они, ведь, ленивые, эти хохлы. Катря смеялась в ответ.

– А если бы я вышла замуж за такого пана, как Чаплинский, – говорила она, – разве это было бы лучше. Он бы меня, пожалуй, плетью стегал.

– А ты думаешь, запорожец не будет? Будет, будет, наверно будет, –шутил Кисель. Катря отсмеивалась и старалась отклонять разговор в другую сторону. Чутким своим умом она поняла, что Кисель уважает больше панство, чем казачество, и избегала столкновений по этому поводу. Веселая, живая, подвижная, она сразу оживила старинный замок Киселя, сумела внести в серенькую жизнь свет и радость, старики только вздыхали, когда думали, что им придется скоро расстаться с молодой девушкой.

В церкви на этот раз было много народа; пожилой благообразный священник с особым одушевлением сказал проповедь о том, что каждый христианин должен защищать свою веру до последней капли крови, должен бояться всякого отступничества, а так как истинная вера есть православная, то в настоящее тяжелое время каждый православный должен быть постоянно настороже. При этом священник часто посматривал на пана Киселя; с ним он сильно расходился во мнениях по этому предмету.

Пану Киселю проповедь, видимо, не нравилась; он несколько раз с неудовольствием посматривал на проповедника, но тот не обращал внимания на его строгие взгляды и продолжал ратовать за православие.

По окончании обедни священник вынес пану большую просфору и поздравил с праздником.

– Милости прошу батюшку к нам откушать, – пригласил пан.

Священник с почтительным поклоном принял приглашение. Через полчаса все сидели за роскошной закуской со всякими печеньями, соленьями и вареньями. Пани воеводша, как хорошая хозяйка, сама присматривала за кухней.

– И зачем это батюшка так уж нападает на панов, – укоризненно говорил Кисель, – нехорошо раздражать чернь. Хлопы и так возбуждены: наше дело сдерживать их, а не подготовлять восстание для этого мятежника.

– Так пан воевода считает Богдана Хмельницкого мятежником, а не верным сыном церкви, готовым положить свою жизнь за восстановление православной веры, попранной и поруганной жидами?