Прошло больше двух лет. Стояла крепкая, погожая зима. В Переяславле праздновали канун нового года. Просторный, удобный дом полковника Тетери был освещен сверху донизу. Тяжелые дубовые двери то и дело отворялись, и хлопы сновали взад и вперед по двору. Когда дверь отворялась, из дома вырывался гул множества голосов, смешанный со звуками музыки.

Полковник принимал дорогих гостей, московских послов, боярина Бутурлина со свитой. Тучный боярин, в дорогом кафтане, вышитым золотом, с драгоценными камнями вместо пуговиц, важно сидел в высоких креслах. Возле него сидели думный дьяк Лопухин и окольничий боярин Алферьев.

Полковник недолюбливал русских; он первый настойчиво советовал Богдану Хмельницкому не вступать в союз с Москвой, но теперь, как хозяин города, должен был радушно принимать гостей. Они говорили о посторонних вещах, о житье-бытье на Руси, об охотах на дикого зверя… Боярин, с ловкостью дипломата, несколько раз старался навести разговор на интересовавший его предмет, но казак тоже был хитер и в ловушку не давался.

– Не знаю, – отвечал он наивно на все расспросы боярина, – то дело батька, вот приедет он и переговоришь с ним обо всем. Наше же дело казацкое: иди, куда скажут, бей кого велят.

– Да скоро ли приедет его милость Богдан Михайлович? – спрашивал посол.

– Не могу тебе этого сказать. Он теперь и недалеко, да через Днепр-то переехать невозможно. Морозы настали недавно, лед еще не окреп.

– А где он теперь? – осведомился Лопухин.

– Да в Чигирине, – со вздохом ответил Тетеря. – Не везет ныне нашему батьку. Трех лет не прошло, как любимую жену схоронил, а теперь старшего сына хоронит.

– Что ты говоришь? – с участием спросил посол. – Разве он овдовел?

– И овдовел и снова женился, – отвечал полковник. – У нашего батька все скоро делается, и полгода не вдовел.

– На ком же он женился? – спросили послы.

– На сестре нашего полковника Золотаренко. Эта, не то что вторая его жена. Та была белоручка, панского рода, а эта настоящая казачка. Она нашего батька в руках держит и до горилки его не всегда допускает.

Послы засмеялись.

– А с чего же его сын умер? – спросил Бутурлин.

– Да разве вы не слыхали? – с удивлением спросил он полковников. – Он за тестя своего сражался, там и убит. Сюда привезли мертвого; гетман встречал на дороге.

– Вот какие дела! – покачивая головой, проговорил со вздохом боярин и перекрестился. – Ну, царствие ему небесное! Славный был воин. Слышал я, как он по пути в Молдавию на гетмана Калиновского напал.

– Да, жаль хлопца! – проговорил полковник. – Мог бы еще долго жить и гетмановать.

– А что, разве Богдан Михайлович не крепок здоровьем? Он, кажется, еще мужчина в цвету.

– Не то, чтобы не крепок, а прихварывает.

– Может и нечисто дело? – вполголоса проговорил Бутурлин. – На вашего гетмана многие зубы точат. Слышали и мы, как ему князь Радзивилл зелья подсыпал.

– Бог его ведант, – задумчиво отвечал полковник. – Мало ли лихого народа на свете.

В углу за небольшим столиком сидели молодой казацкий полковник и русский боярин из свиты Бутурлина. Полковник был наш старый знакомый Довгун; только он в последние три года сильно переменился, возмужал, отрастил длинные полковничьи усы и молодецкий чуб.

– Вот где привел Бог встретиться! – говорил он рыжему, рябоватому своему собеседнику, с наивным удивлением рассматривая его богатую одежду. – Как же ты, Никита, в бояре-то попал?

– Да так, на Сечи мне стало жить неспособно, я и уехал в Москву, а там уж недолго выслужиться было, батюшка царь Алексей Михайлович очень меня любит; вот ныне и пожаловал в бояре.

– Да за что он тебя в бояре-то пожаловал?

– За особые заслуги! – с улыбкой отвечал бывший запорожец. – Мой совет теперь русскому царю нужен. Как задумал царь взять под свою державную руку Украину, он и стал советоваться с надежными людьми. Вот тогда-то я в милость и попал. Живут при московском дворе два грека, Иван да Илья. Я с ними еще раньше на Запорожье был знаком. Они меня и представили батюшке царю; с тех пор я в гору и пошел.

– А хорошо живется в Москве? – спросил Довгун.

– Как тебе сказать: живется недурно, если только умеючи пристроиться. Казаков теперь много бежит к нам из Украины. Всем им места хватает, и никто из них назад не ворочается, значит, живется не худо. А ты как?

– Да вот подумываю и я к вам на московскую землю переселиться.

– Что так? Я слышал, ты в чести у пана гетмана.

– Был когда-то в чести, – угрюмо проговорил Довгун. – А нынче уж больно трудно с ним ладить. Побратимствует с татарами, слушает своего полячишку-писаря, а нас, казаков, и знать не хочет. Нынче даже не велел ехать с ним на похороны Тимоша. "Не надо, говорит, и без тебя там казаков довольно". А, ведь, знает, я с Тимошем товарищ был. Вот женюсь да и уеду от него.

– А на ком ты женишься-то?

– На Катре.

– Это на той девушке, из-за которой тебя на Сечи чуть было не повесили? – спросил Никита, усмехаясь. – Уж ты на меня, братец, не посетуй, – прибавил он. – А я на тебя никакого зла не держу за батоги. Если бы не ты, мне бы никогда не попасть в Москву.

– Это кака так? – удивился Довгун.

– Да мне за батоги, да за тебя никто в Сечи проходу не давал, я и утек оттуда. Вышло, что ты первый зачинщик моего счастья, – прибавил он, смеясь. – Если задумаешь собраться в Москву, спроси только боярина Никиту Ивановича Кустарева. А я для тебя сделаю все что, могу.

– Спасибо, товарищ! – отвечал Ивашко. – Вон ваше бояре из-за стола поднимаются; теперь пойдет прощальное угощенье, надо и нам к остальным присоединяться.

Целую неделю прожили бояре в ожидании гетмана; только в день Крещения, 6-го января, он, наконец, приехал. Бояр он встретил ласково, с достоинством и, когда они стали торопить его принятием присяги, ответил им:

– Я сам рад покончить поскорее с этим делом. Вот только семейное горе задержало. Послезавтра мы назначим генеральную раду и присягнем милостивому государю московскому.

Поздно вечером зашел к гетману Довгун и, низко поклонясь, сказал:

– Батько, я к тебе по своему делу.

– Что скажешь, пан полковник? – с усмешкой проговорил Богдан, покуривая люльку и выпуская дым через свои полуседые усы.

Он сильно изменился, постарел, обрюзг; не было прежнего блеска в глазах, не было недавней еще живости в движениях. Минутами он казался совершенным стариком.

– Пришел к тебе, батько, с поклоном: просить в посаженные отцы; хочу жениться.

– Добре задумал, пан полковник! Одного только жаль: как женишься, захочется дома сидеть, а не воевать.

– Я и то, батько, хотел просить тебя: отпусти меня. Я тебе теперь совсем не нужен стал, – сказал с легкой дрожью в голосе Довгун.

Богдан быстро, пытливо посмотрел на него.

– Все запорожцы таковы! – с неудовольствием сказал он. – Гладь вас все по головке, а чуть что не по вас, тотчас и наутек. Впрочем, мне все равно, хочешь служи, хочешь нет. Куда же ты думаешь ехать? – спросил он, помолчав.

– Думаю, в Москву.

– В Москву? – немного удивленно переспросил Богдан. – Впрочем, по мне, пожалуй, поезжай в Москву. Если захочешь, можешь мне и там послужить, – прибавил он. – Мне теперь надежные люди в Московском государстве нужны. – Я всегда твой слуга, батько, – с поклоном отвечал Довгун.

– Когда же ты думаешь играть свадьбу?

– В этом мясоеде.

– А ехать когда думаешь?

– Да если бы справился, то с панами послами и уехал бы.

– Как знаешь, твое дело.

Восьмого января 1654 года вся Переяславльская площадь была полна народом. Довбиши с седьмого часа утра били в котлы, есаулы и сотники приводили в порядок казаков, стекавшихся со всех сторон и толпившихся около просторного деревянного помоста, покрытого красным сукном.