— Ни малейшего, — бросил он хмуро.

— И к моей профессиональной карьере тоже.

— Святая правда. Но я, признаться, удивлен, что ты до сих пор не подыскала себе мужа.

— Это потому, что я его не ищу. Да и чему тут удивляться — ты же помнишь, каким я была подарком…

Он посмотрел на свои руки.

— Помню. Вот эти руки помнят, как ты дарила им себя, всю целиком.

— Пирс! — Она вспыхнула. — Последи за своим языком.

— Стоит мне тебя увидеть — и язык перестает повиноваться.

— Ах, Эбен… — Она доброжелательно улыбнулась. — Это мне в тебе всегда нравилось. И еще — политическое чутье.

— Верно, я политик с головы до ног, Либ. Помнишь, что говорил Джефферсон?

— «Быстрее подбросьте в камин еще» одного раба, что-то у меня замерзли ноги!» — ты об этом?

— Не смеши меня!

— Тогда вот это: «Давай-ка еще разок, Салли, милочка! Теперь по-собачьи».

— Ты меня убиваешь, Либ!

— Все, сдаюсь. — Она притворно зевнула. — Так что там говорил Джефферсон?

— Вряд ли ты заслуживаешь, чтобы на тебя тратили мудрость великих, но я все-таки скажу: «Когда человек требует от общества доверия, он становится общественной собственностью».

— Сдохнуть можно, до чего остроумно! — пробурчала Либерти. — Не иначе, ты вообразил, что выступаешь на открытии стадиона.

— Тебе неинтересно меня слушать? Зачем же ты пришла, Либ?

— Неодолимое любопытство, но я его почти удовлетворила.

Учти, еще стакан пива — и я убегаю.

— Перестань, я заслуживаю, чтобы мне уделили чуть больше времени. Мои сотрудники посадят тебя на рейс в четыре тридцать, а пока мы поболтаем еще.

— О чем, Пирс?

— Сама знаешь. Я думал, ты окажешься поразговорчивее.

— Повторяю, я не собираюсь обсуждать Арчера Ренсома.

По-моему, все ясно: допрос прекращается не начавшись.

— Значит, теперь мы обмираем от Арчера? — поддразнил он ее.

— Прошу тебя. Пирс, не изображай ревнивца — тебе это не идет.

— Назовем это банальным любопытством. Репсом недурен собой, но, насколько мне известно, он не самый доступный мужчина на свете…

— В отличие от тебя, — не удержавшись, съязвила она.

— Впрочем, на твоем счету уйма интервью с оголтелыми прессоненавистниками: Гарбо, Бен Хоган, Веско… Как ты научилась припирать их к стенке? — Пирс подался вперед. — Признайся, Либ, ведь первой твоей добычей был я, верно?

— У тебя с прессой всегда была страстная любовь, поэтому ты не в счет.

— Ладно, шучу. А ты, я вижу, до сих пор не выносишь, когда над тобой подтрунивают…

— Просто ненавижу! — Она оглянулась, ища глазами официанта. — Где пиво? У меня есть еще и другие дела, сенатор. — Она закурила «Кэмел».

— Бросай курить, Либ, это вредно.

Чтобы позлить его, Либерти глубоко затянулась и выпустила дым ему в лицо.

— Ты путешествуешь налегке?

— Почему бы нет? Моя главная забота — комиссия. Ну, еще местная пресса, сбор пожертвований, ухлестывание за чужими женами — все больше по мелочи.

— По-моему, ты уже начинаешь предвыборную кампанию, — сухо бросила Либерти. — Ну конечно, тебе же надо избираться на следующий срок! Если бы прежний старикан сенатор от Виргинии не сыграл в ящик на семнадцатой лужайке поля для гольфа, ты бы до сих пор плесневел в конгрессе.

— Я ценю твое остроумие, детка, но все же советую разрабатывать тучную ниву светских сплетен, оставив политический репортаж людям, располагающим более достоверной информацией.

Либерти насмешливо прищурилась:

— Тебе меня не уязвить. Пирс, кишка тонка! Ну скажи, ты хоть когда-нибудь стыдишься своего лицемерия?

— А как же! — с готовностью отозвался он, заботливо поправляя жилетку. — Например, сейчас.

— Самое поразительное, что средний избиратель не имеет ни малейшего понятия, на каком дерьме работает вся машина одурачивания! Консультанты по политике и по ботиночным шнуркам, одни вымучивают идеи, другие нашептывают шуточки. Исследователи, которых ты отправляешь в библиотеку конгресса для составления твоей точки зрения по разным вопросам, и подручные, обзванивающие городские ратуши, чтобы ты не пропустил день рождения пышнотелой женушки какого-нибудь жирного кота!

Сколько раз она репетировала эту отповедь перед зеркалом, и вот наконец-то появилась возможность высказаться!

— Не забудем коктейльных дамочек, знакомящих тебя с нужными людьми. Последние — в списке, но не по значимости.

Это те, кто проводит для тебя опросы общественного мнения.

Год за годом ты собираешь себя по кусочкам и добиваешься благоприятного рейтинга.

Либерти отдавала себе отчет в том, что это уже чересчур, но тем не менее не собиралась сбавлять обороты.

— «Франкенштейн едет в Вашингтон», режиссер — Роман Полански. Самое смешное, что людям это нравится. Они считают тебя непосредственным, но мы-то с тобой знаем, что ты живешь под «фанеру»!

Пирс снисходительно усмехнулся:

— Может, повторишь то же самое на бис для ребят с кухни?

Мои телохранители слышали каждое слово, но там, среди шипящих противней…

Либерти оглянулась на две горы мышц за соседним столиком: топорщившиеся дешевые пиджаки, белые носки, лакированные башмаки. В Дубовом зале они смотрелись примерно так же, как регбисты-полузащитники на симфоническом концерте.

— Прости, что я об этом заговорила. — Только тут она поняла, что ее речь была реликтом восьмилетней давности, и неожиданно почувствовала смущение.

— Поверь, Либ, я все понимаю.

Ее спас метрдотель, принесший телефон. Пирс с любопытством прислушался.

Звонила Мадлон.

— Либерти, ангел мой, пора рассказать старушке, что ты вынюхала.

— Разве Пег вам не передала, что я позвоню из Лос-Анджелеса?

— Если это закодированное «отвяжись», считай, что я пропустила его мимо ушей. У Арчера Ренсома действительно была жена. Билл Томпсон, тогдашний знаменитый светский репортер, был от его жены без ума. Арчи и Кэсси Рейсом были, помнится, заметной парой. Такую, как она, вообще невозможно забыть. Ради нее не грех было бы переменить пол.

— Почему же вы до сих пор молчали?

— Потому что ты не спрашивала. Потом что-то произошло — мы так и не узнали что, — и она умерла. Томпсон попытался разнюхать, как это случилось, и попал под топор.

— Под топор?

— В точности как Анна Болейн[4], ангел мой. Рейсом и тогда не любил шутить.

Поблагодарив Мадлон, Либерти повесила трубку. Надо будет поручить Пег выведать у Томпсона все, что он знает.

Эбен не спускал с нее глаз.

— Видела бы ты, какой у тебя сейчас вид! — Он придвинулся к ней, взял за руку и прошептал:

— Я не могу спокойно на тебя смотреть…

Либерти густо покраснела, и телефонный разговор мигом вылетел у нее из головы. Притворяться дальше было бессмысленно.

— Должна тебе кое в чем признаться. Эбен. Я постоянно смотрю выпуски новостей в надежде увидеть тебя. Страшно горюю, когда пропускаю прямые трансляции твоих пресс-конференций. Мое любимое зрелище — наблюдать, как под твоим подбородком стопроцентного американца вырастает лес микрофонов. — Она погладила колючую щетину, которая отрастала у него уже через час после бритья. — Знаешь, о чем я сейчас думаю?

— Боюсь даже гадать, — медленно произнес Эбен.

— Он такой длинный, могучий… — Пирс вздрогнул, а она еще больше покраснела. — Нахал! Я думаю о твоем языке. — Либерти схватила со стола и подняла стакан с пивом. Рука предательски дрожала. — Выпьем за твой язык! Видит Бог, теперь мне не скоро придется им упиваться. За язык Эбена Пирса, самый резвый на Капитолийском холме! За твой язык, как бы он ни подействовал на твоего помощника, болвана из Атланты, заставшего нас в тот раз…

— Когда?

— Перестань, Эбен! — Она понизила голос. — Ты все отлично помнишь.

Он откинулся на спинку стула и ослабил узел галстука.

— И все-таки, Либ?

Она опять залилась краской и покачала головой.

— Узнаю прежнюю застенчивую Либби. Уж не про Тома ли ты? Это он вошел ко мне в кабинет, когда я за тебя принялся… — Она кивнула, наблюдая, как оседает пиво в его стакане. — Прямо на столе… — не унимался он. Она снова кивнула. — Помнится, ты зашла за ключами от «мустанга», потому что уронила свои в шахту лифта.